Эмиграция, тень у огня - Дина Ильинична Рубина
Я не смотрела на Гришу, мне было жаль его.
— Нет, — сказала я медленно, — Фрида — нет, она не стала толстой… Фриду немцы повесили…
Я подняла глаза, Гриша глядел на меня остановившимся взглядом. Его лицо напоминало мятый муляжный огурец.
Дальше я могла бы и помолчать. Но семейная история за десятилетия улеглась в форму простого рассказа, и она не терпела обрубленных концов. Сейчас, спустя столько лет, я думаю — что за жестокий бес толкал меня выложить всю страшную правду этому старому человеку, что за нужда была тревожить его сердце и разорять память его юности?
— Говорят, в нее влюбился какой-то немецкий майор, и… ну, при известном раскладе, она могла бы остаться в живых… Но Фрида… ну, вы знаете, у нее всегда был бешеный характер… Короче, перед тем как повесить, ее гнали, обнаженную, десять километров по шоссе — прикладами в спину.
Я отвела глаза от Гришиного мятого лица. «Гольден» так нежно светился в углу золотистой кожурой.
Скрипнула дверь. В щели показались грустные глаза Жертвенной Коровы. Она сказала робко:
— Шлицбутер все-таки просит гранки статьи о воспитании интернационализма.
Гриша молча кивнул, и Жертвенная Корова испуганно прикрыла дверь. Он медленно перевел взгляд в окно, и несколько мгновений странно пристально рассматривал пухлое облачко, застрявшее посреди гладкой сини.
— Хороший день сегодня, — сказал он глухо, — хорошенький сегодня день.
И несколько минут молча передвигал какие-то листки на столе.
— Ты ешь, ешь… — спохватился он. — Бери яблоко, вот. Этот сорт называется…
— «Гольден», — пробормотала я.
Царица Савская вытирала уголком платка потекшую с ресниц тушь. Тихо побрякивали серьги и браслеты.
— У кого есть мозги в голове, — повторила она многозначительно, — у того они есть.
— Неси гранки Шлицбутеру! — рявкнул Гриша.
Она взяла с края стола стопку листков и, перед тем как выйти, проговорила, вздохнув:
— Этот Шлицбутер замучил всех своей работоспособностью.
Мы с Гришей молчали.
— Почему она не эвакуировалась с семьей? — сдавленно спросил он.
— Почему, почему… От Сашки своего оторваться не могла… Убежала и спряталась где-то в сараях. А на окраинах уже стреляли. Дед до последней минуты бегал и кричал: «Фриделе, доченька! Пожалей семью, мерзавка!» Потом молча запряг лошадь — ведь на руках у него были еще две дочери, и Ася ждала ребенка. Он обязан был спасти их… Всю жизнь потом дед казнил себя: «Надо было намотать на кулак ее волосы и не отпускать ее ни на шаг. Надо было ремнем излупить ее в кровь!» — что звучит довольно смешно, ведь дед был слишком нежным человеком… Знаете, в детстве для меня не составляло труда выклянчить у него полтинник на кино, как бы строго я ни была наказана.
— Да, да… — забормотал вдруг Гриша, — да, все выпито из этой чаши, разве я говорю — нет? Но я прожил здесь жизнь, и я хочу здесь умереть, и оставьте все меня в покое! — Он бесцельно передвигал на столе какие-то листки, ручки, чехол из-под очков. — И ой, только вот не надо мне рассказывать, как Моисей водил нас сорок лет по пустыне, чтоб поумирало поколение рабов!
Он вскинул ладони, словно останавливая поток моего красноречия, хотя я вовсе не собиралась ничего рассказывать на эту — увы — совершенно тогда незнакомую мне тему.
— Не надо! Я тот раб, которого уже не стоит никуда водить. Я, с вашего позволения, прилягу здесь, под кустиком и сдохну вот на этой самой — не спорю! — может быть, трижды проклятой земле!
Он говорил все быстрее, раздраженней и жалобней, так что я с трудом уже понимала — кому адресовано то, что он говорит, и почему при этом он обращается к двери, за которую вышла Царица Савская.
— Вы молодые, перед вами жизнь, прекрасно! А мне дайте подышать еще три года между первым и вторым инфарктами. И когда вы закопаете меня на Востряковском — езжайте возрождать нацию и будьте здоровы, а я все уже возродил в этой жизни… Да, — продолжал он, глядя на меня, — да, я старый ишак, и у меня нет национального самосознания. Например, я плачу, когда слышу украинские песни… Когда я слышу «Марш энтузиастов», я тоже плачу, как старый ишак, потому что Фрида играла этот марш на мандолине рассыпчато, медиатором. И — к черту мое национальное самосознание! У вас оно есть, вы молодые, езжайте и будьте здоровы, разве я говорю — нет? Если у вас найдутся силы закопать отца живьем — валяйте, и да поможет вам Бог!
— …она что — ваша дочь? — наконец догадалась я, кивнув на дверь.
— А ты думала — кто? — воскликнул он с обидой. — Ну, скажи мне, скажи ты, я уже ничего не понимаю: вот я — трижды ранен и в качестве видного космополита украшал-таки собою нары. Вот скажи: я — герой или старый хрен?
Я смущенно улыбнулась. Не дав мне ответить, возвратилась Царица Савская. Я выдержала достойную паузу и спросила:
— Так вы возьмете рассказ? А то мне на самолет пора.
— Не задавай дурацких вопросов! Ко мне пришла внучка Сэндера через сорок лет после моей юности, и чтоб я — для внучки Сэндера! — не напечатал какой-то там рассказ?
— При переводе, по-моему, над фразой еще надо поработать, — предупредила я, осторожно высовываясь из бухгалтерского образа.
— Не волнуйся! — заверил он мрачно. — Мы его так набальзамируем, этот шедевр, его собственный автор в гробу не узнает.
Я стала прощаться.
— Заверни ребенку бутерброды! — велел он Савской тоном царя Соломона, отдающего приказы не самой сообразительной из своих жен. — Яблок насыпь!
— Да зачем же, спасибо! — пыталась отбиться я.
— Это яблоки из сада Шлицбутера! — сказала Царица Савская торжественно, точно речь шла о яблоках из райского сада. — Этот Шлицбутер замучил всех своими яблоками.
Я стала натягивать дубленку — а куда мне было девать ее?
Гриша сказал задумчиво:
— Южные люди в нашем климате мерзнут…
Перед тем как покинуть тесную эту комнату, я обернулась. Гриша сидел за столом, вновь напоминая изможденного великомученика, и глядел мне вслед долгим оберегающим взглядом.
— За что ты молодец, — сказал он, — так это за то, что выучилась на твердую специальность. Такая специальность нигде не подкачает.
— До свидания, — сказала я.
— Зай гезинд[8], — ответил он строго.
Я вышла на улицу…
Недавно прокапал дождик, но солнце уже выгревало подсыхающий асфальт, на котором, как обрывки шнурков, валялись дохлые дождевые черви. Это надо запомнить, отметила я машинально, дождевые черви, как
