Жук золотой - Александр Иванович Куприянов
То ли это лучи маяка, то ли бакена.
Свет из моего детства. «Гаснет детства смешной фонарик – батарейка кончается в нем…»
Никто еще не утонул и не сгинул. И нелепый щенок Цабэрябый вернулся. С обрывком веревки на шее. И зэк в тайге не повесился.
Елизарыч, бывший врач-вредитель, перебирает струны гитары.
Капитан танцует свою чечетку на сцене сельского клуба. Идет на стон. И Зинка, королева бродяг, летит на коне по рыжему склону сопки. Бурыха и Пыжик склонились над чертежом плота, на котором мы совсем скоро уйдем в свое кругосветное плаванье.
И никогда больше не вернемся.
Никогда.
И только Адольф Лупейкин, символ мужского бесстрашия, перекинув конец белого кашне через плечо, машет нам вслед рукой. А его дебаркадер «Страна Советов» провожает нас басовитым и хриплым гудком, обещая шторма и бури.
Мы говорим не штормы, а – шторма. Дебаркадер сам готов сорваться с якорей и уйти в плаванье.
Оранжевый луч из других пределов, пока мне неведомых, посылают Серега и Хусаинка. Свет сулит мне надежду. Он сливается с лучами тысяч маленьких шариков-мандаринов, на которые была похожа наша нижнеамурская икра.
Путь до пределов пока никем не измерен.
Дорога, которую каждый проходит в одиночку.
Вернемся на бейсбольную площадку.
Нам казалось диким: играть, по существу, в обыкновенную лапту, в белых штанах. Японцы, разгоряченные игрой, могли на глазах у всех, и на глазах наших девчонок тоже, подскочить на край площадки и (цензура) прямо с обрыва. Причем некоторые, я хорошо помню, соревновались в мощности струи и дальности боя. Мы, случалось, тоже так делали. Все пацаны, а потом и мужики, соревнуются похоже. Но не глазах же девочек!
И еще японцы, на публике, могли громко рыгнуть или… В общем, по-научному функция называется метеоризмом. Есть и другие термины: испортить воздух, выпустить газы. По-деревенски-то понятно – как. Дурак знает. У нас в интернате был другой термин – шептуна пустить. Спальня, по четыре кровати в два ряда, называлась по-морскому кубрик. Дядя Вася Забелин, наш воспитатель, всю свою сознательную жизнь прослужил боцманом на корабле. Поэтому мы по очереди тянули палубу – мыли в комнате полы, отбивали кантики – как по линейке натягивали простыни и поверх их грубые синие одеяла. Да так надо было натянуть кантики, чтобы образовались две идеально параллельных линии. Белая и синяя. Потом дядя Вася своим белоснежным носовым платком касался подоконников, тумбочек и железных спинок кроватей. Не дай Божé (он так говорил – «Не дай Божé!» с ударением на последнем слоге) пылинка. Ноги перед отбоем мыли строем, в тазиках. Никаких душевых тогда еще не было. По субботам помывка в общественной бане. Головы у пацанов стриглись машинкой под ноль. В старших классах разрешалась челка и полубокс. В общем, все было заточено на гигиену. В интернате боялись, по-медицински говоря, педикулеза. А по-простому – вшей. Ну и чесотки с цыпками и лишаями. И вот в такой обстановке чистоты и опрятности пацаны по ночам пускали шептунов. Может, не специально, а, скорее всего, неосознанно. Шептунов накрывали одеялами и били подушками. В темноте. Бурыха утверждал, что получалось достаточно больно. Шептуна вычисляли всем кубриком. И ни разу не ошиблись.
В общем, когда японские моряки во время игры – и на танцах тоже! – рыгали и грешили метеоризмом, мы зажимали носы. А девчонки демонстративно отворачивались или уходили.
«Вот ведь дикари какие, – думали мы, – а еще японцы!»
Дядя Вася Забелин, в ответ на наши рассказы, однажды заметил: «Японская нация – умная нация… Она бамбук ест. И живет по-другому. Не так, как мы!»
И почему-то строго погрозил нам пальцем.
Кто же знал, что дядька-боцман окажется прав. Что кроме постулата «что естественно – то не безобразно» в эстетике жизни и поведения японцев заложены такие понятия, как саби, ваби, сибуй и югэн. Последнее, югэн, навеяно буддизмом. И, если совсем коротко, воплощает в себе прелесть недоговоренности, мастерство намека или подтекста. Сибуй – красота естественности и красота простоты. То есть первородное несовершенство. Понятие ваби включает в себя отсутствие чего-то вычурного, как сейчас говорят, гламурного. Броского и нарочитого. То есть вульгарного. Мудрая сдержанность – вот что такое ваби.
Ну а саби переводится совсем просто – ржавчина. Прелесть подлинной старины, архаичное несовершенство. Печать времени. Берешь старинную книгу в потертом кожаном переплете, прикасаешься к ней пальцами… Или гравюру. Или статуэтку.
Непонятно другое: откуда боцман Забелин мог знать про саби и ваби. Не говоря уже про югэн. Никакого намека или подтекста в речах нашего воспитателя, а уж тем более прелести недоговоренности, никогда не таилось: «Куприку – тянуть палубу! Бурыха и Пыжик – на кантики! Бегом-бегом! Еще бегомее…»
Такое вот первородное несовершенство.
Чисто русское.
В филологических барахтаньях с Херуми-тян мы достаточно быстро дрейфанули к ужину в ресторанчике, недалеко от отеля, где я поселился. Наш маленький плот оказался вовсе не так уж и плох… Югэн налицо! Некий намек на возможные продолжения литературоведческих изысков, в стиле Басё… Ах, Басё! Несравненный. Ну, например, как тебе нравится, Херуми-тян, такое: «Праздник встречи двух звезд. Даже ночь накануне так непохожа на обычную ночь». Если красноречивые строчки не подтекст, то тогда я Филипп Киркоров. «Зайка моя, я твой хвостик». Да-да, Сашенька (Алекс-тян)! А вот еще – помнишь: «Какою свежестью веет от этой дыни в каплях росы, с налипшей влажной землей!»
Ну что?! Разве не обещание?!
От нее и правда веяло свежестью. Но, правда, дыней она мне не казалась. Даже в каплях росы. Скорее, тростниковая ветка, обрызганная дождевыми каплями. Моя тростиночка. В университетском дворике начал накрапывать дождь. А налипшая «влажная земля»?! О, как тонко и эротично! И тут же новый намек, почти двусмысленность. Потупив глазки, Херуми сказала мне: «Можешь взять с собою коллегу из России на ужин… Я буду не одна».
Тут уж и сомневаться не приходится! Я легко и непринужденно ответил: «Со мной под одной кровлей две девушки… Ветки хаги в цвету. И одинокий месяц».
Здесь и выше цитирую на память стихи японского классика Мацуо Басё. Они короткие, запоминаются со второго раза.
Если, конечно, хочется запомнить.
Херуми заливисто смеется. Стихотворение называется «В гостинице». Ну а где еще? Сразу все поняла. Она у меня просто хохотушка, моя славистка, которая, слегка картавя, выговаривает букву «эр».
Многим картавые вообще нравятся.
Не только Куприку.
Они такие…
С изюминкой!
Как виноградинку во рту катают.
Со всех ног кинулся в гостиницу. Надо успеть переодеться к романтическому ужину с японкой. Вдруг она придет в кимоно? Они ведь чопорные. И надо найти товарища, который приехал со мной из СССР. Он какой-то эколог из Иркутска. За границу, называется, собрался: синий костюм, желтые летние баретки в дырочку, полосатая рубашка и
