Валентин Иванов - Златая цепь времен
Для искусства существует много определений, много будет и новых определений, но думаю, что в их числе останется и такое: сумей сказать то, что есть уже в умах, то, что зачато жизнью, но еще не рождено в словах. А как скажешь — дело твоего таланта. Ибо коль есть МЫСЛЬ, то плоть для нее найдется.
Приходится мне получать письма, в которых читатель скромно начинает: «Я, конечно, не критик…» В ответах я всегда стараюсь объяснить, что именно читатель-то и есть тот, к кому обращается пишущий, и что пишут не для критиков.
Каких только определений не давали критикам. Найдите последний, кажется, том собрания Голсуорси. Есть там много хорошего в статьях Голсуорси. Оказывается, что такого писателя, как Д. Конрада, английская критика заметила раньше публики. И все же Голсуорси говорит с мягкой улыбкой: «Писатели могли бы обойтись без критиков, а критики нуждаются в писателях».
Но заметьте — он говорит не о КРИТИКЕ, а о критиках. Без критики, в первую очередь без внутренней критики, не только что литератору, не обойтись и каменщику. (О каменщике я для дистанции, ибо, как бывший строитель, каменщиков весьма уважаю, встречались мне и «каменные» таланты.)
Пишу Вам и тут же сочиняю сказочку. Встретил поэт, взыскующий помощи, на вершине горы Духа Жизни и спросил его: «Кто мне судья?» — «Ты сам», — ответил Дух. «Но кто мне поможет?» И вновь ответил Дух: «Помогай себе сам». И опять, и опять спрашивал поэт о том, как писать ему, как отличать добро от зла, как найти Правду, как захватить сердца людей…
И надоело Духу повторять поэту: сам, сам ты, только сам, — и сказал, наконец. Дух: «Вот перед тобой небо, земля гористая и земля ровная, твои степи, пустыни и море; твое счастье и горе твое — в нем ты сам разбирайся. Ты не бедняк — твои предшественники оставили тебе нетленные клады книг, в них, в древнейших даже, до сих дней еще бьется Мысль. Я вижу, ты требуешь от меня Чуда? Хочешь, чтобы Я нечто вложил в тебя? Так слушай же: ты сам Чудо! Но только сам ты сумеешь раскрыться.
Как? Победи страхи и сломи самый грозный страх для поэта — боязнь самого себя! Дерзай!»
Одна начинающая писательница как-то сказала мне: почему старые писатели были так скромны, в то время как мы… И вот до чего мы оба додумались: те, старые, стояли под вольно-широким небом и, ощущая его, не раздувались — до неба все равно не достанешь головой-то! А мы — в комнатах. Залез на стул, вот тебе и выше всех, а выше нельзя и быть, ибо теменем уперся в штукатурку.
О фольклоре. Я думаю, что Некрасов не «пользовался русским фольклором», в смысле организованно-сознательного поиска. А просто — был он, как люди его склада, русским, был в нем мужик, то есть не брезговал он самим собой, тем, что у нас ныне называют «простым народом». Он сам был «простой народ», как и более судьбой изысканные материально (Некрасов был из нищих дворян) — Тургенев, А. К. Толстой, Гончаров, Л. Толстой, Пушкин, Лермонтов. Имя их — легион.
Я думаю, что первейшая обязанность художника есть обращение к «чувствам добрым». Художнику все доступно. Мне думается еще большее: именно художественность-то и предопределяет эти «чувства добрые». Мне ощущается здесь некое органически от художественности идущее то самое единство формы и содержания, о котором столь много говорили и будут всегда говорить. Разрешать же загадку будет каждый художник по-своему и не в теории, а на собственной практике, сам не зная (технически не зная), как он это «сделал». Говорил же Блок: «…я слышу музыку». Темно — и ясно сказано.
О древних: а знаете ли, что «древних» не было. Эти «древние» суть плод школярской фантазии. Это школяры вырастили особые породы людей: древний грек, древний римлянин, средневековый германец и т. д. Сейчас, кстати, произошло некое событие в мире мысли научной: физики и прочие «точные ученые» отвергли мнение о том, что неандертальский человек состоит в линии предков современного человека. Оказывается, по «точным расчетам» «точных ученых», что слишком короток по времени промежуток. Что за этот промежуток лет не могли произойти мутации, отличающие нас с Вами от неандертальца. Я не собираюсь делать из этого какие-то далеко идущие выводы, но уж тот факт, что ни пять, ни десять, ни сто поколений не могли изменить нашу породу, для меня очевиден. И опять я повторяю себе — «широк человек»! И посему нам суждено самих себя обманывать. И не столько мы богаты переменами, сколько жадны на моды, что ли.
Я еще кое-как помню изменения мод за мое время: укороченные узкие внизу брюки, затем — прямые длинные; затем — расширенные, затем — постепенное сужение и т. д. Острые ботинки носили в 20-х годах. Помню кое-что из женской моды. А вот осознание изменений внутренних… Ох, как тут трудно, как уследить за буйным движением всеми красками и всеми образами расписанного сознанья: то той стороной оно повернется, то другой и ни секундочки не постоит на месте. И куда-то несется, а ты, ловя его, стоишь ли, несешься ли, сам не знаешь. И только ощущаются руки, руки, руки, скользящие по гладкой поверхности в тщетной надежде поймать и остановить. Да, обязательно остановить, ибо это стремительное движение просто невыносимо… Видно, только художнику дано остановить (как бы остановить!) нечто свое собственное, которое в этом вечном хороводе стоит зримо, живо, будто звезда, раз навсегда прибитая к тому вечному своду — небесной тверди, который стоял над головами наших недалеких предков.
Так-то…
По поводу стихов Ваших. Меня самого тянут к себе описания природы. Века XVIII и XIX были способны давать эти описания в тонкой манере, в которой автор, сам себе того не задавая, заставлял читателя с собой соучаствовать в некоей внутренней, медлительной и поэтической подготовке к действию жизни. Пример — описания во «Фрегате Паллада» (Гончарова), книге, мною очень любимой. Второй пример, уже совсем иные описания у Гюго, особенно в «Тружениках моря».
Сейчас, чувствую, дело обстоит иначе. Кажется, сейчас будто бы описания такие допускает читатель лишь как своего рода повороты сюжета. Я вот, например, в «Повестях древних лет» и в «Руси изначальной» не то что старался, но как-то оно получалось, вкладывал в иные описания мировоззрение людей, их мироприятие. Было даже и так, что, описывая колоссальные богатства животного мира, окружавшего моих россичей, я думал об экономической стороне их быта, о том подспорье, которое, кстати сказать, совсем недавно еще имел русский крестьянин в охоте и в рыбной ловле. Это же не совет Вам! Это у меня так получается.
Но самое лучшее, что может быть, я недавно услышал от одного писателя. Он говорил, вернее, признался в увлечении разговором: «Когда я читал верстку, я думал — неужели это я сам написал!»
Вы понимаете, он писал вдохновенно — это большое счастье — и очень чисто передал свое ощущение: читал с интересом, будто бы не он и писал.
Вот этого не купишь ни за какие тиражи!
…«Слово о полку Игореве» написано вольным и ритмичным размером. В нем — медленный и тяжкий по силе своей топот народа, который идет.
7.I.1963
*
Милый Сергей Васильевич, большое спасибо за ответ на мои вопросы. Хотя я по-прежнему не могу себе представить Вас — вот Вам и тщета анкет!
А вот насчет кибернетики. Не приходилось ли Вам есть мясо раковин? Недавно я впервые попробовал. Удивительное дело — мускул более плотный, чем у рыбы. Едва-едва ощущается волокнистость. Скорее, не волокнистость, а способность делиться в одном направлении. Никаких прослоек, прожилок — нечто единое, каждая будто бы молекула совершенно подобна соседке, и все это стройнейше связано в целое; как отменное зеркальное стекло, как кусок изверженной породы, чистой, беспримесной. А ведь организатора в виде мозга, что ли, совсем никакого нет. Однако же произведена сложнейшая работа: через фабрику ничтожного на вид пищеварительного аппарата по какому-то «проекту» сработан не только мускул, но и нервная система, и кто еще знает что, включая краски, отложенные в черепе раковины. Причем эти краски рассчитаны на влияние солнца: в связи с общим потеплением у северных берегов Черного моря появилась средиземноморская пурпурница (местные называют ее «рапан»). Желтая жижа из внутренностей раковины под солнцем дает яркий темно-фиолетовый цвет — пурпур древних.
Делая прыжок к человеку, по образу мозга которого работает кибернетика, замечу, что мой мозг почти совсем ничего не знает о машине-теле, которой пользуется. Что же касается детей, наследственности, то на моих глазах несколько раз менялись теории, теориями же оставаясь. Я отнюдь не проповедую агностицизм. Наоборот, человеку необходимо убеждать и убедить себя в правильности сегодня выработанных, новейших по времени взглядов, иначе не сдвинешься с места.
