Валентин Иванов - Златая цепь времен
Мне очень трудно выразить, я не философ, ничего не проповедую, ведь я пытаюсь быть беллетристом, и только.
…Теперь о цели. Образ поэтический — вон сверкает вершина горы, пойдем туда любым путем, дело не в пути, один — длиннее, другой короче, один более легок, другой труднее, но все ведут на гору и каждый приведет к цели.
Этот образ не должен заслонять реальность. Цель сплетается из средств, средства неотделимы от цели и цель — повторяюсь иными словами — создается средствами. Иначе — разрывы. Как же быть без цели? — спросите Вы. Без цели, конечно, нельзя быть. Однако цель не есть подобие рабочих чертежей завода, дома. Цель — это некая программа, предназначенная для мобилизации воли людей, для объединения их усилий. Но так как эта «цель» помещена в будущем времени, то есть в том, что еще не существует, то так называемая реализация ее, цели, во времени и пространстве, то есть качество и количество достигнутого, никак нельзя будет оторвать от средств: реальное создается реальным же, а в движении к цели реальны только средства. Средства же очень трудно выбрать.
Мой милый Прокопий писал: «Когда Судьба за человека, то даже самое, казалось бы, неудачное решение обращается в его пользу. Коль Судьба против — самое умное решение оказывается плохим».
…Моя «Русь изначальная» есть картина истории, целиком основанная на историческом материале, и, с точки зрения автора, картина верная. В том-то все и дело, потому-то «Русь» Вас затронула. Я ничего не навязывал и не собирался навязывать читателю.
А что же такое история? Интересные приключения, рассказы о чем-то случившемся с кем-то, от нас далеким, или — ну, там, сами придумайте. Ответов будет много. Я сам не придерживаюсь никакой теории, у меня есть взгляды. Могу добавить, что сам я, чтобы писать, нуждаюсь в увлечении и в убеждении, что пишу правду. В «Руси» я искренне пытался рассказать о том, что было, а коль Вы в этом находите живое, то тем лучше. Значит, получилась у меня «Русь» живо и реалистично, с уважением к человеку. А выводы — Ваше право. Я же сам, пытаясь создать нечто художественное, не являюсь ни судьей, ни проповедником. Хочется мне быть искренним, нелицеприятным свидетелем, и только.
8.XII.1962
*
Милый Сергей Васильевич, как жаль, что не можем мы с Вами встретиться теперь уже. Обо всем бы мы с Вами договорились, все, все поняли, а так, что ж, я ведь не профессиональный философ, я пытаюсь быть художником, и все в том. Вот Вы и пишете мне, требуете, справедливо упрекаете; да, справедливо, так как получается, что взялся за гуж, да оказался не дюж.
Вдогонку за тем письмом, на которое Вы мне ответили, я послал Вам еще письмо. Боюсь, что и оно Вас не удовлетворило. В таком случае, примите то, «догоночное», хотя бы как свидетельство того, что я от Ваших вопросов не ухожу, а недовольство Ваше вызывается моим неуменьем формулировать ответы.
И еще одним — я не могу, не в силах залезть на алтарь и с него вещать «великие истины». Пока живет человек, он бьется над получением ответа. Не с нас началось, не нами это кончится.
Кажется, я уже писал Вам о моем особенном ощущении времени, в том смысле, что оно с сегодняшним днем неразрывно. Теперь простите меня за то, что я сам себя процитирую. В прологе, характеризуя моего милого Прокопия, я писал: «Он считал, что человеку, не ведающему прошлого, непонятно и настоящее: зримое невеждой лишено глубины, подобно плоским рисункам на стенах древних храмов».
Я не считаю и не имею права считать себя историком. Отвечая Вам, я защищал верность моего романа истории людей, ибо это правда.
Люди бились и бьются над тем, чтобы разрешить «роковые вопросы»: как мужчина должен относиться к женщине, а женщина — к мужчине; как — товарищ к товарищу, и как вожак к ведомым, а ведомые — к вожаку, и как человек — к человеку. Сколько страниц нужно исписать, чтобы лишь назвать эти вопросы!
Я же, отправившись к прошлому, пытался отнестись к людям без высокомерия. Одних я полюбил больше, других — меньше, но любил всех без исключения, и в каждом из них есть я, есть и Вы, — кстати сказать. И последние мои слова — не фраза.
В «Записках из мертвого дома» есть одно место: каторжники говорят об одном страшном преступнике: «И у него ведь мать была!» Подобное дается гениям: было, мол, милое существо, невинное, слабое, птенчик человеческий, и как же получилось такое, где ступень, с которой началось?
Просто, как кажется, так же просто, как рычаг или колесо.
«Русь изначальная» меня научила тому, что не приличествует мне выступать в роли судьи, да и палача заодно. Научила тому, что подобает рассказывать без злобы, без нарочитости.
Перечел Ваше письмо и спрашиваю: ответил ли я Вам на Ваш «главный вопрос», как Вы требуете?
Во всяком случае, теперь Вы не должны упрекать меня в моем непонимании Вас.
16.XII.1962
*
Милый Сергей Васильевич, Вы правы, обмен необходим, и Ваши письма для меня, как шпоры для застоявшегося коня: я был когда-то кавалеристом. С тех времен сохранился у меня один знакомый, конник с младых ногтей. Сейчас ему семьдесят три года, он очень бодр. Служить в коннице он начал за несколько лет до первой мировой войны. Про «Русь» сказал: «Сразу видно, что писано кавалеристом». Вот Вам и еще один аспект.
А теперь давайте объясняться. Вы упоминаете о каких-то Ваших резкостях. Каких? Ничего не было от Ваших писем, кроме волнения, которое Вы мне приносили, и за что я Вам благодарен. А в остальном знаете ли…
Недавно мне сказали, и серьезно, что в одном известном мне учреждении есть своя форма обращения: в случае официальных обращений к одним употребляют «многоуважаемый», к другим — без «много». Билеты на какие-либо торжества тоже дают — кому партер, кому — амфитеатр. И каждый ряд имеет свое население. Иной ведь не пойдет, коль ему пришлют не третий ряд партера, а первый — амфитеатра. А я довольствуюсь последним рядом амфитеатра. Наше дело мужицкое, как говаривал мой давно исчезнувший друг, однако же без мужиков жить покамест еще не научились. Так что мы с Вами обойдемся как-нибудь без чинов. Будем как были. Хорошо?
Я читал Ваши письма с величайшим интересом. Ну, что ж, пусть так и будет: Малх Ваш, как и все остальное.
Позвольте мне кое о чем Вас спросить. Сколько Вам лет? Вы упоминаете, что до Новосибирска были в Якутии. Коль в Якутии Вы начинали работать, то Вам больше тридцати, но немногим. По письмам же судить не могу: так, как пишете Вы, может писать и двадцатипяти-и пятидесятилетний.
Второе: когда Вы купили «Русь изначальную»? В Москве книга появилась в сентябре 1961 года и была тут же распродана.
О кибернетике Вы пишете значительнейшие вещи. Помните? Однако же возможный «автомат-существо», при любом его тончайшем совершенстве, будет только лишь выражением породившей его системы. Причем, при всех усилиях творцов, само совершенство будет высшим выражением бесчеловечности, ибо, по-моему, именно некое недоведение, некая неточность, все эти наши подъемы, сдвиги, взлеты и падения, — именно все это и дает человеку подлинную прелесть человечности. Быть рядом с вечным, быть самому вечным и вместе с тем малым, увязать ногами в грязь, а головой касаться неба; все как будто бы и вместе с тем ничто…
Русский характер широк, почему и склонен к известной небрежности.
Какие страшные столкновения и какая участь уготовлена нам, маленьким людям, игрушкам в руках игрушек. Подобная тема довольно широко использована зарубежной фантастикой, как говорят.
В сущности, до сих пор человеку удавалось как-то проскальзывать через ячейки сети, растянувшиеся или порванные же по людскому небрежению. Ныне за горизонтом рисуются рыбаки непогрешимые, творцы сетей столь частых и столь многослойных, что не только малек, не проскользнет и икринка. Но пусть будущее принадлежит будущему. Его еще нет.
Мне же сейчас хочется понять еще одну страницу прошлого — конец XI и начало XII века. Хочется заглянуть всюду, даже в Америку, формально еще не открытую. Уже более года, как я хожу около этого и борюсь с собственным бессильем. Мешает «Русь изначальная». Нужно идти еще дальше, глубже, а я заранее сомневаюсь в себе. Это глупо в смысле чисто практическом. До сих пор я умел держать сомненья в узде, до окончания дела.
Такова жизнь.
5.I.1963
*
Милый Виталий Степанович, в Вашем письме меня очень порадовало то, что мысли мои оказались для Вас как бы знакомыми. Вообще же — а что такое мысль, что такое ее «оригинальность»? Доводилось мне замечать: вот додумаешься до чего-нибудь, и потом скажешь самому случайному, что ли, человеку. А он сразу согласится, и, вдобавок, ничего для него будто бы нового и не сказано. На самом же деле, он это давно знал, но не к чему ему было ни задумываться, ни формулировать: я за него сформулировал. Но формулировка эта ему нужна, очень нужна, хоть он сам того и не ощущал.
