Анастасия Вербицкая - Иго любви
Поразительно ведет он сцену, когда Яго дает ему доказательства в измене Дездемоны. Ведь она отдала Кассио свой платок, первый подарок мавра… С Отелло делается припадок падучей. Трагик падает на пол с закатившимися белками, в конвульсиях. Шепот ужаса проносится в театре… С одной дамой в ложе делается дурно… Кто-то истерически плачет.
Но вот вбегает Кассио… Отелло приходит в себя… Дездемона и свита входят с послом Венеции, Лодовико. Он привез Отелло приказ от дожа.
Отелло еле сдерживает свою ярость, приветствуя посла. Бумага, которую он читает, дрожит в его руках. Он прислушивается к разговору Дездемоны с Лодовико… А!.. Она говорит о Кассио…
Ах! Между ним и моим мужемПроизошел разрыв. Вы помирите их…Отелло (с злобным смехом). Ты думаешь?Дездемона (испуганно). Отелло!..Лодовико. Не вам он говорил; он углублен в бумагу…Так с Кассио они поссорились?Дездемона. К несчастью — правда! Я стараласьИх примирить… Я Кассио люблю…
«О, муки ада!» — вскрикивает Отелло. Судорога пробегает по его липу, он комкает бумагу… Дездемона кидается к нему.
«Ты в уме?» — сверкнув глазами, шипящими звуками спрашивает он ее и опять пробует читать. Тщетно…
«Он опечален», — тревожно говорит Дездемона послу.
Лодовико. Может быть, бумагой?Мне кажется, его зовут в Венецию,И Кассио его заменит здесь…Дездемона. Божусь, я рада…
Как тигр, одним прыжком, Отелло около нее. Глаза его горят… Лицо исказилось.
«В самом деле? — дико кричит он.
«Друг мой!» — жалобно вскрикивает Дездемона.
«Я рад, что ты сошла с ума!» — сквозь зубы говорит он, задыхаясь. Глаза налились кровью. Судороги опять, как молния, бороздят его лицо.
«Отелло!» — в ужасе шепчет она и отступает.
«О, дьявол!..» — бешено кричит он, и изо всей силы ударяет ее в грудь свернутой в трубку бумагой.
Как больно!.. Артистка падает. Невольные слезы брызнули из глаз… «Я ничем не заслужила…» — лепечет она, еле вспомнив реплику.
В каком стихийном бешенстве он гонит ее прочь!.. Потом, глумясь, подзывает опять… Она подходит. Слезы бегут по ее лицу. «О, милая змея…» — срывается у него страшный шепот. И опять невыносимо, как у маньяка, сверкают глаза…
Ступай отсюда! Я за тобой пришлю… Прочь… прочь!..
Она выходит за кулисы и падает на стул. Как болит грудь!.. Но это ничего… Это хорошо… Так надо… так надо…
Мочалов быстро идет мимо нее, не оглядываясь. Ей кажется, что если бы он увидал ее, то ударил бы опять… Мимо расступившихся актеров он бежит в уборную. Он не слышит бури вызовов, поднявшейся в театре.
— Павел Степанович… Павел Степанович, — кричит вдогонку ему помощник режиссера… — Вас требует публика… Покажитесь, ради Бога, на минутку!.. Акт не дают кончить…
— Вот так игра! — говорит Лодовико, когда занавес опущен. — Все места спутал… Вчера так вел сцену, нынче иначе… Я туда… я сюда… Чуть под ноги ему не попался…
— Какие там места! — смеется Яго. — Дай Бог целым быть… Видели, как Надежду Васильевну ударил? Она не отдышится…
Мосолов тревожно подходит к жене.
— Наденька… тебе больно?.. Как побледнела, бедненькая! Вот и верно говорили, что в Москве у всех актрис, которые с ними играли, — руки были в синяках…
— Нет, нет, это пустяки, — слабо улыбается она. А в уме звучат слова ее роли:
Я так люблю его, что даже гнев,Упреки, грозный взгляд — все наслажденьеПриносит мне.
Как ей легко сейчас играть свою роль! Не любит ли она этого человека даже более высоким чувством, чем Дездемона любила мавра? Темные струи чувственности не замутили ее светлой любви.
Ей радостно, видеть, что восторг объединил всю труппу… Никто не критикует. Никто не завидует. Все побеждены…
— Какая честь! — шепчет Максимов. — Подумайте… Я с ним играю!.. До седых волос доживу, не забуду этот день…
А Петров плачет. Показывая Надежде Васильевне вчетверо сложенную афишку, которую прячет на груди, он шепчет:
— Вот с этим меня в гроб положат… Надежда Васильевна, позвольте ручку!.. Ведь это из-за вас мы такого праздника дождались… Не будь у вас самой такой трагический талант, кто дерзнул бы его пригласить?
Во второй сцене четвертого акта Дездемона является на зов мавра, оскорбленная незаслуженной обидой, с гордо поднятой головой, с тесно сомкнутыми устами… «Что вам угодно?»
Отелло. Сюда… поближе!Дездемона. Что угодно вам?..Отелло. Дай посмотреть в твои глаза!..
Трагик шепчет эти слова, и опять притаившийся зверь глядит из его зрачков. В лицо артистки веет его горячее дыхание. И уже нет действительности. Есть сказка о несчастном страдальце, своими руками разбившем свое счастье. И так же далека жизнь от зрителя, следящего за стремительно развертывающимся клубком событий.
Те счастливцы, которые в этот вечер видели Мочалова в последнем акте, до самой смерти не забыли потрясающего впечатления от его игры.
Отелло вошел со свечой в спальню Дездемоны, крадучись, как тигр, гибкий и беззвучный. Но не было в лице его ни злобы, ни жажды мести. Одна глубокая тоска… Шепотом, слышным во всех углах театра, он начал свой монолог, где последние колебания гаснут под игом навязчивой мысли. Он пришел «не совершить убийство, а жертву принести!» В Дездемоне он любил идеал… Она осквернила изменой высокий образ, живший в его душе. И в жертву этой великой любви он должен пролить кровь изменницы.
Причина есть… причина есть…Но вам Ее я не открою, звезды неба…Причина есть!.. Я не пролью ей крови,Я не пораню кожи белоснежнойИ гладкой, как надгробный алебастр…
Он кладет свой меч, и взор его тоскливо блуждает по комнате. Он крадется к постели и отдергивает полог. Молча глядит он на Дездемону с тоской и последней любовью. И такая тишина стоит в огромном театре, как будто там притаилась не тысяча людей, а один человек, и одно сердце замерло в мучительном ожиданье.
Она умрет, — не то обманет многих.Я потушу свечу, и свет погаснет…Но, погасив свечу, я вновь зажгуЕе, как скоро нужен свет… Когда жетвоей я жизни погашу светильник,Прекрасное созданье Божества,То где возьму я творческий огонь,Чтоб снова засветить его? Когдасо стебля эту розу я сорву,То я уж не могу ее заставитьРасти и цвесть… Она должна увянуть…О, раз еще, пока она цветет,В восторге я упьюсь ее дыханьем!
Он тихо, осторожно, как святыню, целует ее чело.
О, сладкое дыханье…
Страсть проснулась. Он покрывает поцелуями ее плечи, руки, грудь.
Еще один… один…
Голос его звучит беспредельной мукой.
Да, ты умрешь…Я… я убью тебя!.. И после будуЛюбить… Еще один и уж последний…
Он приникает к ее губам. Какой страстный, долгий, мучительный поцелуй!.. Артистка затрепетала всем телом от ужаса блаженства… Ей стоило, огромного усилия, чтобы, забывшись, не обвить руками эту склоненную голову…
Вот он поднялся и упал на колени у ее ног. Он рыдает…
Тяжко вздохнула толпа.
Отелло. О, поцелуй столь сладкий никогдаСтоль роковым не был… Я слезы лью…Но эти слезы горьки… Эта грустьНебесная, святая грусть… ОнаЧто любит… то и наказует…А!.. Проснулась…
Он встает, и внезапно меняется его лицо. Исподлобья устремленный на Дездемону взгляд загорается дикой страстью. Ни печали, ни нежности. Бог умер в этой душе. И рыча, поднялся зверь.
Затихнув, следят зрители за бессмертным диалогом:
Дездемона (с улыбкой, не открывая глаз):Кто здесь? Ты, Отелло?..
«Да!..» — коротко и страшно звучит ответ. И в этом «да…» уже слышно решение убийцы… Но Дездемона так далека от этой мысли… Забыв обиды, она кротко спрашивает:
Ты хочешь спать, мой друг?
Миг молчанья. И вдруг шепот, вкрадчивый и жуткий:
Молилась ли ты на ночь, Дездемона?Дездемона (печально). Молилась, друг мой…Отелло. Может статься,Ты не покаялась в каком-нибудь грехе?Сию минуту кайся!
— вскрикивает он, и дрожь нетерпенья, и ужас перед кровью, готовой пролиться, трепещут в этом крике. Дездемона испуганно садится на постели.
