Петр Краснов - Ненависть
Женя подняла голубые глаза выше толпы, чтобы не видѣть лицъ и сказала:
— «Святая Русь», стихотворенiе Максимилiана Волошина.
Грудной голосъ былъ низокъ и звучалъ съ тѣмъ прiятнымъ надрывомъ, съ какимъ читали стихи лучшiя русскiя драматическiя актрисы. Въ немъ отразилась школа Савиной, Стрепетовой, Комиссаржевской, Читау, Ведринской…
Женя была увѣрена въ себѣ. Казалось самый звукъ ея голоса долженъ былъ растворить двери сердецъ слушателей, дойдти до ихъ Русскаго нутра.
— Святая!.. Гмъ… Къ растудыкиной матери всѣхъ святыхъ, — раздался чей-то мрачный, пьяный басъ.
Истерическiй женскiй голосъ поддержалъ его.
— Нонче святыхъ болѣ нѣтъ! Нечего народъ зря морочить!
— И никакихъ Максимилiановъ… Товарища Волошина! — крикнулъ, прикладывая руку рупоромъ ко рту, молодой человѣкъ въ черной толстовкѣ.
Начало не предвѣщало ничего хорошаго, но Женю точно понесло. Она стойко выдержала возгласы съ мѣстъ и начала спокойно, сильнымъ, глубокимъ, далеко несущимъ голосомъ:
— «Суздаль да Москва не для тебя-лиПо удѣламъ земли собирали,Да тугую съ золотомъ суму? —Въ рундукахъ приданое копилиИ тебя невѣстою растилиВъ росписномъ, да тѣсномъ терему?..
Въ залѣ установилнсь какая-то зловѣщая, настороженная тишина. Какъ видно ожидали «другого смысла».
Женя очень волновалась. Ея голосъ дрожалъ и съ силою, любовью, страстью и горечью страшнаго презрѣнiя она бросала въ толпу заключительныя строки стихотворенiя:
— Я-ль въ тебя посмѣю бросить камень,Осужу-ль страстной и буйный пламень?..Въ грязь лицомъ тебѣ-ль не поклонюсь…Слѣдъ босой ноги благословляя —Ты — бездомная, гулящая, хмѣльная,Во Христѣ юродивая Русь!..
Громъ рукоплесканiй раздался по залу. «Дошло», — подумала Женя. Да!.. Дошло, но какъ?..
— Поклонись проклятая буржуазiя, личикомъ умытымъ въ грязь, — отчетливо сказалъ кто то во второмъ ряду и сейчасъ же раздались неистовые крики:
— Это такъ!.. такъ!..
— Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!..
— Сволочи, скажутъ тож-жа. Мало ихъ душили!..
— Бездомная!.. Поживи по нашему, не наживешь тогда дома!..
— Русь!.. Забыть надо-ть самое слово это подлое!..
— Въ мать!.. мать!.. мать!..
* * *Женя не помнила, какъ сошла она со сцены. Товарищъ Нартовъ велъ ее подъ руку и говорилъ ей:
— Э-ехъ, гражданочка, Чанъ-Кай-Ши на пушкѣ куда доходчивѣе бы вышло…
Исаакъ Моисеевичъ въ артистической съ кислой гримасой благодарилъ «за доставленное удовольствiе». Кто-то, должно быть, это была Шура, надѣлъ на Женю ея старенькую кофточку на ватѣ и закуталъ голову шерстянымъ платкомъ.
Изящный, въ своемъ родѣ (каррикатура, — подумала про него Шура) матросъ и красноармеецъ провожали дѣвушекъ до улицы. Красноармеецъ несъ какiе-то кулечки и пакеты — народная плата артисткѣ за выступленiе: — мука, сахаръ, сало, чай и другiе припасы.
Матросъ позвалъ извощика.
Стояла промозглая ноябрьская ночь. За прошлые дни много нападало снѣга, и онъ лежалъ большими сугробами, тяжелый, рыхлый и грязный. Санки остановились у подъѣзда. Матросъ отстегнулъ рваную сырую полость.
— Пожалуйте, товарищъ Жильцова. Извозецъ, естественно, неважный, да какъ-нибудь доплыветъ до вашего порта. Товарищъ Сергѣевъ, положьте кулечки гражданочкамъ подъ ножки… Ну спасибо большое за пѣнiе… За стихи тоже особое… Разуважили братву… Съ коммунистическимъ!..
Онъ пожалъ руки Женѣ и Шурѣ.
— Ну, гражданинъ, трогай!.. Нашпаривай!.. На Кабинетскую къ Николаевской. Да не вывали часомъ душечекъ…
Всю дорогу Женя молчала, отвернувшись отъ двоюродной сестры. Слезы и рыданiя тяжелымъ клубкомъ стояли въ горлѣ, и Женя съ трудомъ ихъ сдерживала. Шура приписывала молчанiе сестры ея волненiю и, — чуткая, — не мѣшала ей разговоромъ и распросами.
Когда подъѣхали къ воротамъ, Женя побѣжала черезъ дворъ и, ничего не отвѣчая на вопросы отворившей ей дверь матери, помчалась черезъ корридоръ въ свою комнату и бросилась на постель лицомъ въ подушки.
— Что съ Женей?.. — спросила Ольга Пехровна, когда появилась Шура, нагруженная кульками и свертками. — Что случилось?..
— Ничего не случилось, Напротивъ все сошло прекрасно и Женя отлично декламировала и пѣла. Успѣхъ чрезвычайный… Да вотъ видишь, тетя, и матерьяльный даже успѣхъ, — показала Шура на кульки… Но, конечно, нервы должны были быть страшно напряжены… Ну и голодала она послѣднее время. На голодный то желудокъ такiя потрясенiя… Я пройду къ ней, а вы, тетя, посмотрите-ка ея добычу. Мнѣ кажется тутъ даже и чай есть.
— Боже ты мой!.. Такъ я сейчасъ и заварю… Старикамъ моимъ снесу. Сколько годовъ чая то мы и не видали.
Шура прошла къ Женѣ. Та лежала на постели въ помятомъ платьѣ и дергалась отъ рыданiй.
— Женюха, что съ тобою, моя милая?..
Женя приподнялась съ подушекъ, схватила руку Шуры и, прижимаясь къ ней мокрымъ отъ слезъ лицомъ, всхлипывая, какъ ребенокъ, стала отрывисто, сквозь слезы говорить:
— Шура… Ты меня теперь презираешь?.. Ненавидишь?.. скажи?..
— Да что съ тобою, Женя…
— Скажешь… Продалась… Бисеръ метала… За кулекъ муки Россiю имъ предала… Красоту… Глинку… Имъ, свиньямъ… Такой жемчугъ… На-те, смѣйтесь… Издѣвайтесь… Все свое святое, имъ выложила. Вѣдь это-же подлость!.. Я теперь и себя ненавижу… И ихъ всѣхъ… Думала ихъ прельстить… Кровью захлёстанныхъ… Подлая я сама съ ними стала.
Въ столовой звякнулъ чайникъ, загремѣла посуда. Ольга Петровна наставляла примусъ.
— Господи!.. До чего людей довели!.. Мамочка… За щепотку чая… За ласковое слово… Кого?.. Шура!.. Чье ласковое слово?.. Матроса съ «Авроры»… Который насъ всѣхъ убилъ и принизилъ…
— Женя… Да постой, глупая… Помолчи… Да ничего такого не было… Напротивъ, отлично… И то, что ты спѣла имъ, повѣрь, оставитъ какой-то слѣдъ…
— Нѣтъ, что ужъ утѣшать меня. Не маленькая, сама понимаю… Неужели и ты, Шура, за горсть муки?.. Горсть муки? Это-же воспитанiе голодомъ. Какъ звѣрей дрессируютъ… Покорны мы очень стали… А они издѣваются надъ нами.
Женя притягивала къ себѣ Шуру и цѣловала ее, потомъ отталкивала и долгимъ пронзительнымъ взглядомъ смотрѣла въ глаза двоюродной сестры, точно пыталась вывѣдать, что у той на душѣ, что она думаетъ и какъ смотритъ на нее.
— Нѣтъ… Чувствую… Ты, Шура, не можешь теперь не презирать меня. Господи!.. А, если-бы онъ-то!.. Геннадiй, все это увидалъ, что-бы онъ-то про меня сказалъ!..
Ольга Петровна пришла звать пить чай… Чай! Это былъ настоящiй чай!.. Не мифъ, не сказка, а чай на яву…
— Женя, встань, милая, пригладься и выйди… Не хорошо такъ огорчать мать, а о томъ, что было, мы послѣ поговоримъ, когда ты успокоишься. Увѣряю тебя, что никто тебя ни презирать, ни осуждать за то, что ты сдѣлала не можетъ и не будетъ…
— Ну, ладно, — махнула рукого Женя и стала приводить себя въ порядокъ.
Ольга Петровна за столомъ сидѣла. Примусъ подлѣ уютно ворчалъ. Бѣлый паръ струился изъ чайника. У Ольги Петровны былъ довольный и счастливый видъ.
— Ну, спасибо, Женечка. Въ накладку пью… Только сегодня… Для такого случая… И имъ снесла въ накладку. Вѣдь сколько лѣтъ такъ не пили… Прости.
Женя тяжелыми, шалыми глазами, горящими отъ недавнихъ слезъ посмотрѣла на мать и вдругъ пронзительно громко запѣла на всю квартиру:
— За веселый тотъ шумъ, за кирпичики,
Полюбила я этотъ заводъ!..
И захохотала и забилась въ истерическомъ припадкѣ.
XXII
На другой день утромъ, когда Женя и Шура уже ушли на службу, а Ольга Петровна съ Матвѣемъ Трофимовичемъ и Борисомъ Николаевичемъ въ столовой пили чай, совсѣмъ неожиданно, прiѣхалъ изъ Москвы ея отецъ — протопопъ Петръ.
Онъ вошелъ за Ольгой Петровной, отворявшей ему двери и принявшей отъ него немудрый его багажъ, небольшой свертокъ, завернутый въ клеенку и окрученный веревкой и сказалъ, какъ обычно:
— Миръ вамъ!..
Зятья поцѣловались съ тестемъ.
Сталъ точно еще выше и худѣе отецъ Петръ. И точно годы его не брали. Ему было за семьдесятъ, а все былъ онъ юношески строенъ и прямъ, какъ пальма. Въ темно-лиловой старой шелковой рясѣ, тщательно подшитой и подштопанной въ протертыхъ мѣстахъ, съ большимъ уже не золотымъ, но деревяннымъ наперснымъ крестомъ на груди, онъ былъ очень красивъ и представителенъ со своими густыми, темными въ сильной просѣди волосами, длинными волнами покрывавшими его плечи. Онъ сѣлъ за столъ и принялъ изъ рукъ дочери стаканъ съ чаемъ.
