Игорь Губерман - Книга странствий
Вернувшись, я эти истории собрал воедино. Из мозаичных обрывков вырисовывалась очень достоверная картина. И в нее (весомый признак достоверности) укладывались, не противореча, все поступки многочисленных участников игры.
Ибо игра была задумана - серьезная и освежительная (не для нас). Намечался, по всей видимости, крупный и шумный процесс, в ходе которого еврейское движение за отъезд обретало некий совершенно иной, и сильно пакостный характер. Именно евреи оказывались полностью виновны в той атмосфере общего брожения, которая была в империи в те годы очень ощутима. Ибо именно они все это брожение питали с помощью вековечного еврейского подрывного средства - деньгами. Источник этих денег стал бы темой особенно болезненной, поскольку не из мировых неисчерпаемых запасов еврейского капитала брались эти средства, а из недр самой России, обездоленной и без того. Евреи занимались вот какими тайными делами: всюду ими покупались разные художественные ценности. По бросовым, конечно, ценам, ибо евреи дорого платить не любят. Далее по нашим тайным каналам (у евреев их всегда было достаточно) эти ценности переправлялись на Запад, продавались там на аукционах за бешеные деньги, деньги эти возвращались в Россию, тут и начиналось главное. Шли они не только на помощь семьям еврейских отказников, но и на все подрывные движения и комитеты - за права ли человека, за охрану ли прав верующих, на поддержку нелегальных изданий любого вида. Евреи оказывались финансистами всего антисоветского брожения и тем самым - отравителями всех идеологических колодцев. Оставалось лишь найти человека, на котором убедительно сходились уголовные и антисоветские пути.
А я - отменно подходил для этой роли. Мой покойный папа жутко верно говорил, что все мои приятельства никак меня к добру не приведут. Мы даже догадались, кто именно указал на меня в этом качестве лубянским исполнителям идеи, и почему я им сгодился. Мой дом действительно в те годы был широко распахнут для кого угодно. Люди самого различного антисоветского толка - порой даже враждующие друг с другом из-за несходства убеждений заходили к нам на рюмку и поговорить. А поскольку я коллекционером был заядлым и разборчивостью не страдал, то посещали меня, мягко говоря, и люди тёмные, мне с ними было столь же интересно. А когда я на допросах несговорчиво и непластично (с лубянской точки зрения) себя повёл, то глупо было мне и раскрывать, зачем я нужен. И я мог лишь удивляться суете, которая кипела вокруг мелкой мне приписанной вины. Я был ошеломлён (а мой бывалый адвокат - обескуражен) непомерной жестокостью приговора, ибо даже при доказанности моего мизерного преступления мне полагался бы крохотный условный срок - типа тех восьми месяцев, что я уже отсидел. А мне впилили максимальные пять лет и по отбытии этого срока обещали незамедлительно прибавить семь за самиздат, в немыслимом количестве увезенный из дома в результате трёх обысков. О каре именно такой и говорил моей тёще тот тип с Лубянки - задолго до того, как следствие закончилось. Упрямство следует наказывать, я его очень понимаю. Ведь какие повышения по службе из-за этого сорвались! И какая дивная идея обвалилась!
А после - справедливое возникло опасение у этих творческих людей, что мне их замысел тогдашний постепенно стал понятен. И в ссылку приезжал ко мне какой-то замухрышистый чекист из краевого управления (по поручению Москвы, как объяснил он сам), и ещё дважды со мной долго собеседовал другой (уже в Москве). Они меня расспрашивали цепко, вязко и невразумительно, весь их центральный интерес легко и выпукло сквозь эту жвачку проступал: не собираюсь ли я написать о своём деле книгу? А столько уже вышло книг о всяческих отсидках - что им было именно в моей? А я им искренне и честно отвечал, что нет, не собираюсь. Говорил я правду, ибо книгу написал я ещё в лагере, такое им и в голову не приходило. А один какой-то резвый и находчивый из их конторы позвонил моей тёще, коротко сказал, откуда он, после чего спросил, что тёща делает сегодня во второй половине дня. Она ответила, что собирается к врачу. А не могли бы вы остаться дома, спросил он и пояснил: тут к вашему зятю должен зайти иностранный журналист, мы бы хотели знать, о чём они беседуют. Бедняга, очевидно, просто и не мог предположить, что у зятя с тёщей могут быть хорошие отношения. Тёща сказала, что останется, и нам с женой немедленно всё рассказала, разумеется. Мы гостевание того журналиста отменили в этот день, а резвый и находчивый уже не позвонил. Такое время было на дворе, что им пора было о вечном думать, а они никак не унимались. Но всего скорее - сам я был и виноват, ибо мозаика идеи той уже сложилась, и была обсуждена, и согласились все причастные, и я о ней болтал повсюду.
То и дело выплывают на свет Божий разные сюжеты нашей схожей с бредом жизни той поры. Мне так охота что-нибудь узнать об этом деле - прямо хоть к гадалке обращайся. Мне ведь и почудиться могло, и поблазниться, только подтверждают ощущения мои и люди, сведущие в играх озлобившейся от гниения империи. Ну что ж, я подожду.
Часть IV. ИЗ РОССИИ С ЛЮБОВЬЮ
Байки нашего двора
Из историй моего друга, замечательного врача-психиатра Володи Файвишевского, мне особенно греет душу незатейливая одна - как он по субботам бывал минут по десять как бы Богом. То есть, наблюдал некие события, заведомо зная, что последует в дальнейшем, но не вмешиваясь в их течение. Его психдиспансер тесно соседствовал с Птичьим рынком, а туда в субботу съезжалось множество торгового народа. Те, кто запоздал, подолгу мыкались, не находя, куда поставить машину. В этой тесноте поездив, кто-то натыкался на ворота диспансера, видел пустой двор и с радостью туда заезжал. А знак запрета их не останавливал, естественно. И со своего второго этажа врач Файвишевский молча наблюдал, как быстро и упруго шёл на рынок такой счастливец, радуясь, что столь удачно он пристроил свой автомобиль. А Володя усмехался, зная, что сейчас произойдёт, и уже не отрывался от окна. И вскоре выходила из дверей дебилка Зина, которая лечилась у них и помогала медсестрам. Зина эта обожала всякий порядок и по мере сил преследовала его нарушителей. При виде чужой машины, незаконно вторгшейся во двор, она вынимала шило (или гвоздь) и аккуратно протыкала шину (а порою - две), после чего этим же шилом крупно выцарапывала на капоте самое распространённое в России слово из трёх букв. И уходила, очень освежённая этой законной карой. На лица возвратившихся удачников Володя предпочитал не смотреть. Рассказывая при случае эту историю, Володя непременно добавляет, что сам Бог наверняка досматривает подобные конфузы до конца, и потому при каждой неудаче следует держать лицо.
Для пристойной книги мемуаров, горестно подумал я, полезно было бы припомнить значимые, яркие и широко известные имена. Однако даже, если их припомнишь - как их описать моим шершавым языком? Я непременно о таких пишу, но теми же словами, что однажды устно высказал один славист из Венгрии. Он был в гостях у поэтессы Маргариты Алигер, а там сидело сразу несколько вполне известных и заслуженных людей. Желая выразить им своё восхищение, венгр подобрал слова и, уходя, сказал им с чувством:
- Спасибо, компания была так себе!
Только раз уж я упомянул имя Маргариты Алигер, то расскажу о ней ту кулинарную историю, что по сю пору любит вспоминать моя тёща. Они дружили, чему немало способствовало соседство (Алигер жила двумя этажами выше), и как-то в квартире тёщи раздался телефонный звонок.
- Лида, вы умеете готовить курицу? - требовательно спросила Алигер.
- Конечно, да, - с недоумением ответила тёща.
- Ну, расскажите, как, - потребовала поэтесса. Тёща всё подробно рассказала.
- А курица у вас есть? - спросила Алигер.
- Да, есть, - ответила тёща.
- Я сейчас спущусь, - сказала Алигер.
Такие байки я люблю гораздо более любых глубокомысленных, к тому же всякие высокие и мудрые слова, которые частенько произносят разные известные люди - обычно сплошь и рядом - фальшаки, приписанные им молвой. Ну, словом, я - за бытовые байки и с усердием записываю их.
Мне очень повезло однажды: в качестве шофёра я попал на встречу Зиновия Ефимовича Гердта (которого я вёз прямиком из нашей квартиры, отсюда мой фарт) и Юрия Петровича Любимова. Я тихо и пристойно приютился в углу стола, понимая, что вот-вот сорвусь в сортир, чтоб записать какую-нибудь историю. Весь разговор великих стариков состоял, естественно, из молодых воспоминаний, только поначалу шли какие-то театральные разборки, я покуда выпивал и закусывал. Однако очень скоро побежал я, якобы в сортир, на ходу вытягивая блокнот. Гердт вспомнил, как у них в театре работала старая еврейка -профессиональная сплетница. Она всегда знала, кто с кем живёт, кто с кем просто переспал и прочие интимные подробности жизни творческого коллектива. И вот она столкнулась как-то с Гердтом, перечислила скороговоркой всё, что знала новенького, увлеклась и потеряла над собой контроль:
