Все их деньги - Анна Теплицкая
Лет с девяти я начал вставать рано в любой день недели, будь то выходные или праздничные дни. Мне нравилось, что в эти часы я предоставлен самому себе, и, пока весь остальной мир спал, я уже бодрствовал и занимался делами. Дел было предостаточно, я спокойно кипятил себе чай, брал сушку или кренделёк из вазочки и, удобно устроившись в мягком кресле с ногами, на которое мне в обычное время нельзя было даже садиться попой, читал папину газету. Тишину прерывало только мерное тиканье часов, и мне до сих пор кажется, что в те минуты я действительно был самым счастливым человеком на свете.
Иногда, когда газета не находилась, я подходил к маленькой библиотеке и скользил взглядом по корешкам книг. Обычно я представлял себя археологом, мне очень нравился образ Шлимана, и хотелось когда-нибудь раскопать свою Трою. Но больше всего меня будоражил сборник научно-фантастических повестей и рассказов, он был потрёпанный и очень жёлтый, а на обложке отчетливо проступали отпечатки чернильных пальцев. Около двух месяцев я вынашивал идею прочесть его, но, когда решился, – наваждение пропало: текст был скучный, непонятный.
В четырнадцать лет худенький мальчик с тонкими ручками, воспитанный твёрдой советской идеологией, всего за одну зиму превратился в крепкого упитанного подростка, который бегал по улице в компании дворовых ребят, голодной стаей тащивших всё, что плохо лежало. «Если всё делать, как положено, то нас похвалят и наградят, но за это мало платят», – с умным видом говорил мой друг Вадька.
Вот, наверное, тут я впервые понял, что я не хочу быть ни лётчиком, ни парашютистом, ни стахановцем. Это стало ясно вдруг как день в тот момент, когда я увидел Вадьку в американских линялых джинсах и сначала посмеялся, а потом пропал.
Именно в это лето я первый раз пустился в коммерческую авантюру. Недалеко от Вадькиного дома находился ликёро-водочный завод «Самтрест», его коронной специализацией были настойки. Он, конечно, выпускал и водку, довольно неплохую по тем временам, бренди, вина и коньяк, но лучшими были приторно-сладкие настойки разных вкусов: абрикосовая, брусничная, голубичная, черёмуховая, рябина на коньяке, яблочная – тягучая и жёлтая как жидкое золото, алтайская… Мы попробовали всё. Мне, признаться, больше нравился чистый газированный вкус «Кока-Колы», которую я попил лишь однажды, но ребятам об этом не говорил и только поддакивал.
Территория «Самтреста» была огорожена, в центре стояла вытянутая индустриальная громада, напоминающая плитку шоколада, – сам завод. В залитых тёплым светом окошках сутками кипела работа, завод трудился на полную мощность, и к нему было не пробраться. Единственной ниточкой, соединяющей завод с остальным миром, были железнодорожные пути, по которым ходили вагоны, нагруженные коньячным спиртом. Так и созрел план. Недалеко, за деревянным забором уже третий год строили новый гастроном, будто сошедший со страниц советской газеты. Спрятавшись за фанерами, мой приятель уже месяц караулил движение этих поездов и составил расписание, по которому мы потом и ориентировались.
Орудие преступления, а для нас ещё и орудие обогащения, было гениально и просто: трёхлитровая банка в сетке, к сетке прикреплена скрученная проволока. Нужно было просто залезть на движущийся состав и опустить банку в цистерну, потом передать её подельникам, караулящим на велосипедах. И так банка за банкой. За пятнадцать минут можно было украсть довольно много спирта, а потом неплохо продать его на «жёрдочке».
Однако счастье не может длиться вечно: в разгар очередного дела, когда мы стройной велосипедной группой двигались за поездом, а Мишка, крепко сидя на корточках и покачиваясь в такт ритмичным движениям вагона, наполнял банку, на состав запрыгнул молодой милиционер. Мишка среагировал оперативно: сноровисто выкинул банку и спрыгнул, зигзагами рванув прятаться в знакомые дворы. У милиционера острое крысиное лицо. Милиционер проводил Мишку злым взглядом и, неожиданно заметив его сообщников, резко устремился в нашу сторону.
На моём велике были закреплены аж пять банок. Я попытался быстро развернуться, но получилось неловко (подобные маневры удавались мне только во сне), и я упал прямо вместе с великом, банки разбились в унисон моему крику. Естественно, тогда поймали только меня одного и, красного от стыда, привели домой. Как назло, был солнечный весенний день, все соседи высыпали на улицу и были свидетелями моего позора.
Дверь открыл папа и, увидев меня зажатым меж двух сотрудников правопорядка, только и сказал:
– Дверью ошиблись.
Мама тогда ужасно расстроилась, это происшествие могло грозить ей увольнением из школы и, что самое страшное, потерей репутации, папа вздохнул и крайне неохотно достал кожаный ремень. Отец по специальности был театровед. Высокий плотный интеллигент с тонкими усиками он все вопросы предпочитал решать философской беседой на кухне, от которой у меня постоянно слипались глаза. Однако с каждым годом отцу приходилось пользоваться всё более агрессивными методами воспитания, что глубоко претило его миролюбивым взглядам на жизнь. Бил он очень плоско, хлёстко, но совсем не больно, поэтому я, всё же, предпочитал физическое наказание ментальной промывке мозгов. К сожалению, в этот раз отец совместил оба метода, после порки он усадил меня на кухне перед собой. Я заметил, как на его широком лбу появилась и тут же пропала глубокая морщина. Он выглядел растерянным и каким-то несуразным в своих тёмных, местами помятых брюках, точно сделанных из бумаги, и я вдруг почувствовал над ним превосходство. Папа набрал в лёгкие побольше воздуха и начал:
– Лёва, мы так не поступаем. Мы долго учимся, а потом работаем и живём на честно заработанные деньги.
Иногда, после приступа острого страха, на меня накатывала агрессивная дерзость, мне начинало казаться, что я в своей правоте более смел, чем родители, запертые в ограничениях и порядке. Это был как раз тот случай, поэтому я сразу его перебил:
– Ага, на честно заработанные сто двадцать восемь рублей, ты хотел сказать? Это не деньги!
– Что же ты такое говоришь… не деньги ему. Ты хоть знаешь, как тяжело они достаются? Мама сутками пропадает на работе, да и я не отстаю. Мы живём ничуть не хуже, чем другие.
– Не хочу как другие, хочу жить лучше, – упрямился я. – Хочу мопед, пап, хочу поехать в Москву, цветной телевизор, джинсы, хочу белую нейлоновую куртку, в конце концов, – с каждым новым иностранным словом папа всё больше хмурился, а мне приходилось прилагать всё больше усилий, чтобы голос
