Три книги про любовь. Повести и рассказы. - Ирина Валерьевна Витковская
– Пора есть, – говорю я.
Это очевидно, потому что папа, не закрывая рта, молотит про деревенские кулинарные изыски. Мы приносим пакет из машины и перекусываем тем, что мама нам собрала. Бутербродами с копчёной колбасой, сыром, свежими огурцами. Пьём чай с печеньем.
Вдруг из какого-то мешочка выкатываются два крутых яйца. Аэрофлотский пакетик с солью. Папа подбрасывает яйцо на ладони, и нежная улыбка трогает его губы.
– Эт… гостинец, – говорит папа. И растерянно смотрит на меня.
Вот так бабушка ему утром: «Серёжа, гостинец!» И совала в руку тёплое, сваренное в чугунке яйцо. Ни деду, ни ей самой «гостинца» не полагалось. Только внуку…
Деду-то? Картошки варёной чугунок. Помидор с огорода. Краснющий, зрелый. Коря-а-авый. Земляной. Разломишь – сахаристым морозцем покрыт. И пах… Не передать. Лука пучок. Сольцы. Хлебца.
Окрошка ещё бывала. Квас – деревенское название. А сам квас – мучной, кислый, густой – из погреба. Ледяной. Почему? Да там и летом всегда снег лежал. Молоко, квас, масло коровье – всё в погребе хранилось. Погреб и подпол – не путать!.. Подпол – в кухне, под ногами. Там – картошка зимой, ей прохладно и темно. Не промёрзнет и не прорастёт. А погреб – да, в кладовке. Там самый холод и есть…
Съели под настроение и «гостинец», макая в соль.
Папа снова тянет меня на чердак. И мы сидим там, чихая от пыли, перед открытым слуховым окном. От нечего делать я начинаю вспоминать вид с замка. Поля и черепичные крыши. Кукольные разноцветные домики Руссийона.
Здесь – всё другое. Не парадное, не игрушечное, не яркое. Кущи деревьев. Из них – как-то робко – редкие треугольники крыш. Разномастные – крытые толем, шифером, кровельным железом («Кто чего где спёр», – между делом роняет папа.) Никакой нарядности. С заплатками и просто зияющими дырами.
Не живёт никто. Никто. Во всей деревне.
Видимо, мысли ясно отражаются на моём лице, потому что папа, взглянув на меня, задиристо говорит:
– Это ты ещё крытых соломой домов не видала, – и, помолчав, – а я видел…
Я вопросительно смотрю на него.
– И не так далеко, в общем-то… В соседней деревне, через речку. У тётки моей была. Да, да, нечего смотреть – такие бедные были…
– Так это ж… Как, наверное, в дожди заливало…
– Ерунду говоришь, – отмахивается папа, – её специально укладывали, солому-то, это целое искусство. Тепло под ней, и вода скатывалась… А потом, через несколько лет, когда верхний слой выпревал – снимали, и – жёлтая, весёлая – как солнце! Сам видел…
– Так это ж… Пожароопасно. Труба печная, искры летят. А тут – трава сухая.
– Не дураки делали, – рявкает папа, – испокон веков… Всё там учтено было, не сомневайся.
– Стены домов, – примирительно говорю я, – похожи на тамошние… В их городках.
– Не знаю, из чего у них, а здесь – саманные. Из саманного кирпича. Не знаешь, что такое саман? Вот… дошли… Глина местная с соломой – меси, лепи кирпичи. Солома в них – для тепла. И как своеобразная арматура, чтоб крепче… Стены – в два кирпича, между ними – сухой навоз, утеплитель. А потом – штукатурь, бели – да и всё!
Мы снова обходим дом, и папа проводит ладонью по стене, которую складывала рука его деда. А бабушкина – белила.
Лес забвения
Потом мы идём шляться по деревне, по непролазным зарослям высокой травы. Травяным джунглям. Где всё? Ворота, дома? Сады, наконец? Бесконечные, буйные сады за каждым двором? Светящиеся в темноте кругляшки белого налива («сахарная бель» по-деревенски), устилавшие в это время всё вокруг?
Самое ужасное, что папа, мой папа с его острым глазом, ничего, практически ничего здесь не узнавал – ни домов, ни дорог. Взгорки, низины – они-то куда делись? Не так всё было в его детстве.
Мы скрипели воротом давно заброшенного колодца и вглядывались туда, в сырую, невидимой глубины темноту, и нельзя было оторваться и уйти от этой заколдованной прохладной бездны – но папа не узнал и колодца.
Мы пытались прорваться к домам его дальних и близких родственников, но иных уже не было, а к тем, что остались, намертво перекрыл дорогу толстоствольный бурьяновый лес. Лес забвения.
– Ничего, – отчаянно бормотал папа, – ничего. Я ещё вернусь сюда. Надо… С Сашкой, с братом. С топором, с косой, что ли… Вырубить всё, скосить. Лёху, племянника… Сына, в конце концов!.. Всё тут к чёртовой матери… Чтобы хоть узнать можно было.
«Зачем тебе узнавать, папа!» – захотелось изо всех сил крикнуть мне, но я почему-то промолчала. Всё было ясно. Количество сюжетов в жизни, как и в литературе, ограничено. Рип Ван Винкль вернулся в свою деревню. Только не через двадцать лет, как у Ирвинга, а через пятьдесят…
…Он был долгим, очень долгим, этот день. Бесконечным. Как жизнь. Он как будто втянул, изогнувшись воронкой, все воспоминания о наших путешествиях по французской, итальянской, немецкой, чешской провинции – их нарядным, черепичным, утопающим в цветах старинным деревенькам. Втянул, растворил – и ничего не оставил.
Но ведь они есть! Стоят! Холмы, кипарисы Тосканы, и щедро, как серые семечки, рассыпанные по этим холмам жилища… Выдержавшие века. Лавандовые поля Прованса с втиснутыми между ними крестьянскими подворьями. Бело-голубые кубики-дома португальских рыбаков. Луга с сахарными овечками, старинные мельницы голландских деревень… Игрушечные, чудесные. Целые и невредимые. И простоят ещё не одну сотню лет. Чтобы к ним мог вернуться когда-нибудь большой маленький мальчик и погладить рукой старинные двери церкви, в которой его крестили, и найти дом, где вырос, и дорогу, по которой они с бабушкой ходили к булочнику.
А Фёдоровки нет.
Я смотрела на папу и тоже не узнавала его. Растерянность пригнула ему голову, заострила черты. Где его цепкий, уверенный взгляд? Я вдруг впервые заметила, как много у него седых волос. Как странно, безвольно висят руки. Как он мучительно думает и не может найти ответ – что со всем этим делать? И как здесь может помочь его талант: всегда всё уладить, исправить, решить, организовать. Упереться рогом – и… переломить ситуацию. Как?
Как? Я всё читала на его лице. Кому предъявлять претензии? Бросать в лицо гневные слова? Вскинуть кулак, и громовым голосом крикнуть в небеса: «Вы что тут все, того? Вы… куда это всё? Вы почему тут ничего… Пока я по Тосканам-Провансам, а?»
Не вскинешь, не крикнешь…
…Мы с папой стояли в самом сердце
