Собрание сочинений. Том 3. 1994-1998 - Юрий Михайлович Поляков
И вот однажды жена возьми и не позвони из аэропорта: тогда только-только пластмассовые жетоны ввели, а их у нее не оказалось. Приехала без звонка и застала их, как говорится, при исполнении. Вошла, поставила чемоданчик и застыла как вкопанная. А соседка нервно засмеялась в том смысле, что такую пикантную внезапность ей раньше только во французских фильмах видеть приходилось. Жена постояла, послушала, подхватила чемоданчик и – к входной двери. Закрыла ее на ключ, потом пошла на кухню. Муж впрыгнул в брюки – и за ней, бормоча, что сейчас все, мол, ей объяснит. Хотя, собственно, что можно объяснять в подобных случаях?
Войдя на кухню, он обмер: жена открыла свой чемоданчик, а там в специальных замшевых углублениях уложена разобранная на части оптическая винтовка.
– Зачем тебе это? – шепотом спросил он.
– Деньги зря, милый, не платят. Я по контрактам работаю. Мог бы догадаться!
И тут до него дошло. Жена, правда, еще до знакомства с ним, занималась биатлоном, а следовательно – отлично стреляла из любого положения. А тут еще по телевизору чуть ли не каждый день говорили о каких-то «белых колготках», женщинах-снайперах, воюющих то в Приднестровье, то в Карабахе, то в Абхазии…
– Но тебя же могли убить! – вскричал он.
– Могли. Но не убили. Только один раз изнасиловали вшестером. Или всемером – не помню… Хотели шлепнуть, но наши отбили. Поэтому я после этого с тобой… Ну, это неважно… Теперь неважно, потому что я вас сейчас пристрелю, как блудливых собак! – Говоря все это, она привычно собрала винтовку и вставила обойму.
– Ты что, серьезно?
– Конечно! Я сейчас вас убью. За такие вещи нужно убивать. Обоих!
– А ты сможешь? – спросил муж, которому стало так стыдно, что он даже и страха не чувствовал.
– Конечно. Это очень просто. Она будет у меня тридцать четвертой. Ты – тридцать пятым…
– Но ведь ты же…
– А я буду тридцать шестой. Это неважно. Пошли!
Жена втолкнула его в комнату и, пихнув стволом в грудь, заставила сесть на кровать с соседкой, которая от неожиданности не то что убежать, даже одеться не пыталась, только простынкой прикрылась. Она хоть и была классической постельной дурой, сразу сообразила: происходит что-то страшное. И заорала.
Жена вскинула «оптарь» и прицелилась.
– Не ори! – обреченно сказал муж. – Она права. Я бы тоже ее убил, если б вернулся оттуда и застал ее с мужиком…
– Вы оба больные! – еще пуще завопила соседка. – Я-то здесь при чем?! Что уж такого случилось? Меня муж три раза заставал и даже пальцем не тронул. Он меня лю-ю-бит…
И вдруг жена отшвырнула в угол нацеленную винтовку, подскочила к соседке и дала ей затрещину, одну, другую, третью, – только голова у той в разные стороны моталась. Потом вцепилась в ее шестимесячные кудри и несколько раз как следует ударила затылком о металлическую спинку итальянской кровати, приговаривая:
– Если тебя твой муж, сука, так любит, что ж ты, лярва немытая, по чужим мужьям бегаешь?! А?
Потом за волосы же она выволокла ее в прихожую, сорвала простынку и вытолкнула абсолютно голой на лестничную площадку, а одежду потом в мусоропровод спустила. Правда, у соседки все обошлось. Она сказала обалдевшему своему супругу, что ее ограбили в лифте, и тот, чтобы успокоить безутешную подругу, купил ей норковую шубу. А наша суперменка, выставив соперницу, спокойно пошла на кухню, разобрала винтовку, уложила в чемоданчик и начала готовить любимый суп мужа – фасолевый, из рульки. Больше она никуда не ездила, вернулась преподавать химию в свою школу. А муж устроился около дома торговать «Московским комсомольцем». Но соседка газет у него никогда не покупает. Зато жена, прибежав из школы, несет ему в термосе и судках горячий обед. Вот такая история…
Походив по комнате, я осознал: окончательно вернуть меня к жизни и сделать полноценным членом общества могут, как и советовал в таких случаях великий Булгаков, только сто граммов водки, закушанные солянкой с маслинами. Я представил себе, как буду наливать водку в рюмочку из казенного с золотыми ободками графинчика, и не ощутил никакой тошноты, а только сосущую сладость во рту. Организм победил!
На улице я зажмурился от солнца и вдохнул неизъяснимый воздух раннего московского лета, настоянный на свежей тополиной листве, выхлопных газах и сырых подвальных сквозняках. Так бывало в детстве, когда после долгого гриппа в первый раз выходишь из дому, чтобы отправиться в поликлинику. А друзья за время твоей болезни даже немного подросли…
ЦДЛ встретил меня все тем же настороженным любопытством. Закусонский отвел глаза. А Ирискин, обедавший в компании других письмоносцев, приветливо дернул мельчайшим лицевым мускулом. Но мне было наплевать! Да, коллеги, я жив, я на свободе, более того – свободен и сейчас буду обедать! У меня даже есть деньги: шинники заплатили! А если еще и пионеры мне отстегнут, я вообще буду богат, как инкассатор…
Я сел и, как завсегдатай, не раскрывая меню, стал озираться в поисках официанта. Ко мне подошла Надюха – снова в форменном фартучке и с кружевной наколкой в волосах.
– Обедать или поправляться? – спросила она.
– Поправляться. А тебя что – простили?
– Простили… А где Витек?
– Нарушаешь последовательность! – упрекнул я, и она, даже не уточняя, что принести, убежала на кухню.
Я огляделся. В углу с дамой обедал поэт Евгений Всполошенко; он, размахивая руками, громко читал ей стихи, ревнивым глазом успевая проверить, какое впечатление на окружающих производит его лиловый, с золотым переливом, как у конферансье, пиджак. За соседним столиком по-восточному звучно жевал известный среднеазиатский поэт, пишущий в основном о прохладных арыках, зеленых кишлаках и влюбленных хлопкоробах, но почему-то исключительно на русском языке. Странное занятие – похожее на плов из гречневой каши. Не уважаю! Уважаю Эчигельдыева, он хоть свою лабудень на кумырском пишет…
А Надюха на крыльях неразделенной любви уже летела ко мне с графинчиком водки:
– Ну что там с Витьком? Метриха мне такого наговорила!
– Опережаешь события! – улыбнулся я, и она снова убежала на кухню.
Я посмотрел на графинчик, напоминающий химическую колбу, на которую по глупой прихоти нанесли два золотых ободка, и решил доказать себе, что бытовой алкоголизм еще не одолел мою волю и выпью я, лишь когда принесут солянку. Это было непросто, и, чтоб отвлечься, я стал прислушиваться к тому, о чем говорят за столиком Ирискина. А говорили вот о чем: сверху никаких команд еще не поступало, и подписанты все эти дни дежурили в приемной, подменяясь, чтобы перекусить и справить нужды. Но надолго отлучаться нельзя, ибо, не ровен час, позвонят с высот – и судьбу целого умонаправления может решить одно лишнее напористое плечо и один лишний зычный голос…
Солянки все не было. Прикинув, что уже достаточно испытал свою алкогольную независимость, я наполнил рюмку по всем законам поверхностного натяжения и «немедленно выпил», как сказал бы Венедикт Ерофеев. Кто хоть раз в жизни злоупотреблял, тот поймет мои ощущения: целебное тепло, зародившись в желудке, через несколько мгновений уже нежно приняло форму всего моего тела, а затем, выйдя за его пределы, образовало вокруг меня радостное марево, трепещущее, как воздух над раскаленными камнями. Я закусил корочкой хлеба и увидел Надюху, несущую над головами всей этой литературной сволочи судок с моей солянкой – серебряную чашу, почетный приз за несуетную жизнестойкость! (Обязательно запомнить!)
– Ну что там с Витьком? Не посадили хоть? – ставя судок, спросила она.
– А где маслины? – в свою очередь спросил я, огорченно поваландав ложкой.
– Не завезли…
