Истории Фирозша-Баг - Рохинтон Мистри
Он добрался до туалета, и почти в ту же секунду загорелась надпись: «Пожалуйста, вернитесь на свое место и пристегните ремни». Сарош подумал, что, может, лучше залезть на унитаз и быстро закончить свои дела на корточках, отказавшись от дежурной попытки сделать это сидя. Но самолет тронулся, и это решило вопрос: во время движения на корточках будет трудно удержать равновесие.
Он начал тужиться. Самолет двигался дальше. Сарош все тужился и тужился, трясясь от напряжения. Знак «пристегните ремни» мигал теперь чаще и ярче. А самолет ехал быстрее и быстрее. Сарош тужился изо всех сил, сильнее, чем раньше, сильнее, чем все эти десять лет в новой стране. Воспоминания о Бомбее, собеседование для эмиграции в Нью-Дели, прощальный вечер, замусоленный молитвенник матери – все это само по себе появилось из десятилетнего прошлого, чтобы тужиться вместе, придав ему новые силы.
Нариман остановился и прочистил горло. Сгустились сумерки, сократилась и частота, с которой автобусы BEST курсировали по главной улице рядом с Фирозша-Баг. Летучие мыши начали как сумасшедшие носиться от одного конца двора к другому, их бесшумные тени делали бесконечные круги над корпусами.
– Вторя громовому раскату, хлынул ливень. Сарош почувствовал, как под ним что-то плюхнулось. Неужели правда? Он посмотрел вниз, чтобы удостовериться. Да, именно так. У него получилось!
Но сейчас, наверное, слишком поздно? Самолет ждал взлета на отведенном ему месте взлетной полосы, двигатели работали на полную мощность. Дождь лил как из ведра, и взлет могли отложить. Возможно, ему все-таки разрешат отменить полет и выйти из самолета. Он вывалился из тесной кабинки.
К нему поспешила стюардесса.
«Извините, сэр, но вам нужно немедленно вернуться на свое место и пристегнуть ремень».
«Вы не понимаете! – взволнованно закричал Сарош. – Мне надо выйти из самолета! Теперь все в порядке, мне больше никуда не надо лететь…»
«Это невозможно, сэр! – с ужасом сказала стюардесса. – Сейчас никому нельзя выходить. Мы готовимся к взлету!»
Ее испугал дикий взгляд его бессонных глаз и темные круги под ними. Она жестом подозвала на помощь коллег.
Сарош не унимался. К ним бросились стюард и главная стюардесса: «Что у вас за проблема, сэр? Вы должны занять свое место. Мы имеем право, если необходимо, насильно усадить вас, сэр, и пристегнуть ремень».
Самолет снова начал движение, и Сарош вдруг почувствовал, что желание немедленно покинуть самолет пропало. Его взбудораженное сознание – результат кошмарных дней и мучительных ночей – снова обрело спокойствие, которого он лишился десять лет назад, и теперь он заговорил спокойно: «Этого… этого не потребуется… все нормально, я понимаю». И послушно вернулся на место.
Когда самолет, набирая скорость, помчался по взлетной полосе, первой реакцией Сароша была радость. Процесс адаптации закончился. Но позднее он не мог не задаться вопросом: удалось ему это до или после десятилетнего срока? Поскольку он уже прошел контроль и таможню, оставался ли он эмигрантом в полном смысле слова в момент достигнутого успеха?
Но такие вопросы были чисто умозрительными. Или нет? Он не мог решить. Если бы он вернулся, как бы все сложилось? Десять лет назад чиновник, проставивший штамп в его паспорте, сказал: «Добро пожаловать в Канаду». Это было одно из самых дорогих воспоминаний, и, предаваясь ему, Сарош уснул.
Самолет летел над дождевыми тучами. В кабину лился солнечный свет. Несколько капель дождя чудесным образом все-таки висели на иллюминаторах, напоминая о том, что творилось внизу. Когда их поймал солнечный луч, они засверкали.
Некоторые мальчики собрались уходить, решив, что история наконец закончена. Она явно показалась им не такой интересной, как другие истории Наримана. «Бестолочи, – подумал Джахангир, – слушают и не могут понять, что это шедевр». Нариман поднял руку, призывая к тишине.
– Но наша история пока не заканчивается. Через несколько дней после приезда в Бомбей Сарошу устроили торжественную встречу. Но в этот раз гости пришли не в Фирозша-Баг, потому что здесь один его родственник тяжело болел. Но меня все же пригласили. Родные и друзья отнеслись к Сарошу с вниманием и подождали, пока его организм перестроится на местное время. Им хотелось, чтобы Сарош тоже получил максимум удовольствия.
Выпивка в его честь снова лилась рекой: виски с содовой, ром с колой, бренди. Сарош заметил, что за время его отсутствия поменялись марки напитков – этикетки были другие, неизвестные. Даже при смешивании. Вместо колы добавляли «Тамс-Ап», и он вспомнил, что читал в газете, будто «Кока-Колу» правительство выгнало из Индии за то, что те отказались предоставить свою засекреченную формулу.
Сароша весь вечер снова и снова похлопывали по спине, с воодушевлением жали ему руку. «Сказать по правде, – говорили ему, – ты принял верное решение. Посмотри, как счастлива твоя мать, что дожила до этого дня». Или же спрашивали: «Ну, герой, что заставило тебя изменить свое решение?» Сарош улыбался и только кивал на все подобные разговоры, раздавал канадские денежные купюры по настойчивой просьбе интересующихся, которые, подначиваемые его матерью, требовали показать к тому же канадский паспорт и свидетельство о гражданстве. Со дня приезда мать донимала его расспросами о настоящей причине возвращения: «Сачу кахе[150], почему ты вернулся?» И надеялась, что в этот вечер среди друзей он поднимет бокал и что-то объяснит. Но ее ждало разочарование.
Шли недели, и Сарош начал отчаянно искать свое прежнее место в укладе той жизни, которую оставил десять лет назад. Друзья, устроившие ему такую торжественную встречу, постепенно исчезли. Вечерами он ходил гулять по Марин-драйв вдоль стенки набережной, где когда-то собирались знакомые. Но люди, сидевшие на парапете спиной к бьющимся в стенку волнам, были ему неизвестны. Тетраподы торчали на своем месте, стойко защищая отвоеванную сушу от бушующего моря. Еще ребенком он смотрел, как подъемные краны опускали в воду эти цементные и бетонные громадины приличествующего серого цвета. Теперь их цвет стал мрачный и черный. И от этих угловатых конструкций поднимался явственный запах человеческих экскрементов. Старый жизненный уклад Сарош так и не нашел. Только зря искал. Уклады жизни эгоистичны и злопамятны.
Однажды, проезжая мимо Марин-драйв, я увидел сидящего в одиночестве человека, который показался мне знакомым. Я остановился. Сароша я признал не сразу, таким безнадежным и скорбным был его вид. Припарковав «зеницу ока», я направился к нему со словами: «Привет, Сид! Что ты тут делаешь совсем один?» Он ответил: «Нет-нет! Больше не называйте меня Сидом, это имя напоминает мне обо всех моих несчастьях». И тогда на парапете Марин-драйв он поведал мне свою печальную и горькую историю. Волны бились в тетраподы, уличные
