Константин Станюкович - Равнодушные
Они смели делать, что хотят, а родители не смели.
— Разве бывают ночные заседания, папа? — с самым серьезным видом спросила Тина.
— Бывают, милая! — ответил Козельский, отправляя в душе свою любознательную дочь к черту.
— И у вас бывают, Григорий Александрович?
— Редко, но бывают, Татьяна Николаевна.
— У Ники прежде часто были экстренные заседания. Теперь — реже. И то он, бедный, так занят! — заметила Антонина Сергеевна, хотя мало верившая мужу, но не утратившая еще веры в экстренные заседания, к покровительству которых Николай Иванович прибегал, впрочем, прежде, когда еще не сошелся с осторожной Анной Павловной, предпочитавшей дневные свидания, как дающие меньший повод к подозрениям.
Только в последнее время, когда Ордынцев оставил ее, она не отказывала Николаю Ивановичу и в вечерних, не предвидя, что произойдет неприятная встреча.
Козельский чувствовал скорее, чем видел, насмешливый взгляд «дерзкой девчонки» и хотел было замять неприятный для него разговор об экстренных заседаниях, как безжалостная Тина спросила:
— И поздно эти заседания кончаются, папа?
— Как случится… Сегодня, я думаю, часам к одиннадцати.
По счастью в эту минуту лакей стал разливать шампанское, и общее внимание было обращено на Инну и Никодимцева.
Он чувствовал на себе чужие взгляды, чувствовал, что уже началось что-то оскорбляющее целомудрие и тайну его любви, что эта тайна словно является общим зрелищем, и ему было невыносимо стыдно, точно его внезапно обнажили перед всеми присутствующими в столовой.
Никодимцев украдкой взглянул на Инну и по ее смущенному лицу решил, что и она испытывает то же, что и он. И ему стало вдвойне стыдно.
Но он знал, что все это принято и что надо пройти через это испытание, и только желал, чтобы оно кончилось поскорей.
Бокал ему налили, и он с каким-то особенно напряженным вниманием ел рябчика, не поднимая глаз от тарелки, и решил, что будет просить Инну венчаться втихомолку и не приглашать никого, исключая шаферов. Верно, она на это согласится.
Николай Иванович уже обдумывал экспромт, который он сейчас скажет. Он любил и умел говорить и считался одним из блестящих ораторов на разных чествованиях и юбилейных обедах.
Но, взглянув на лицо Никодимцева, Николай Иванович решил его пощадить. К тому же и исключительно семейная аудитория не особенно возбудительно действовала на его красноречие. Обещание быть к восьми часам на свидании с Анной Павловной тоже не располагало его к длинному экспромту.
И Николай Иванович поднялся с места и, поднявши бокал, проговорил, напрасно стараясь уловить глаза Никодимцева:
— Сегодня в нашей семье радостное событие. Григорий Александрович просил руки Инны. Она согласна, а мы и подавно согласны… За здоровье жениха и невесты. Дай бог, чтоб мы поскорей выпили за здоровье молодых!
Начались чоканья, поцелуи и пожелания.
Козельский был, видимо, очень доволен и, облобызавшись с будущим зятем, сказал ему несколько теплых слов в самом задушевном и на этот раз искреннем тоне, так как не сомневался, что ради Инны Никодимцев устроит тестю какую-нибудь почетную синекуру тысяч в пять. Надо только будет поговорить об этом тотчас после свадьбы, во время медового месяца. Наверное, тогда и Никодимцев не откажет, даром что считается врагом непотизма[17].
Антонина Сергеевна опять «пролила слезу» и снова просила беречь Инночку.
— Они будут друг друга беречь, Тоня! — заметил Николай Иванович, начинавший впадать после рейнвейна в несколько идиллическое настроение.
Только с Тиной дело обошлось не совсем по-родственному.
Тина только чокнулась с Никодимцевым и не поздравила его и не высказала никаких пожеланий. Она с видимым удовольствием пила шампанское и, казалось, мало обращала внимания на всю эту комедию по случаю поимки хорошего жениха.
Когда бокалы снова были налиты, Николай Иванович ждал, что Никодимцев догадается поблагодарить родителей за такую красавицу невесту и предложит тост за их здоровье, но Григорий Александрович, сконфуженный и подавленный, казалось, об этом и не думал, и потому Козельский еще раз предложил тост за жениха и невесту.
На этот раз Никодимцеву пришлось только чокаться. Ни лобзаний, ни пожеланий не было.
— Григорий Александрович! А ваш бокал, родной мой, пуст… Разве вы не хотите выпить за здоровье невесты и… и поцеловать ее руку? — шутливо проговорил Козельский, несколько размякший после вина. — В старину мы это себе позволяли… Ха-ха-ха!
«Они давно уж и не то себе позволяли!» — подумала Тина, насмешливо посматривая на совершенно смутившегося Никодимцева своими блестящими глазами.
«Тоже Иосиф Прекрасный в сорок лет, скажите, пожалуйста!»
— Что же вы не пьете здоровье Инны, Григорий Александрович?.. Или боитесь отступить от правил и выпить второй бокал?.. Мум хорошее вино! — прибавила Тина, отхлебывая вино маленькими глотками.
Никодимцев строго взглянул на Тину и, чокнувшись с невестой, залпом осушил бокал.
«Ну, теперь пытка кончена!» — подумал он.
Но в тот же момент раздался веселый, ласковый и словно бы ободряющий голос Николая Ивановича:
— Горько, горько!
— Горько! — повторила за мужем и Антонина Сергеевна.
Она имела склонность к идиллическим положениям. А что же могло быть трогательнее первого поцелуя жениха и невесты?
Никодимцев понял, что испытание еще не кончено и что надо сделать еще что-то, профанирующее его чувство.
И он торопливо, застенчиво и неловко поднес руку Инны Николаевны и покраснел как гимназист.
Но это зрелище, видимо, не удовлетворило присутствующих.
— Все-таки горько! — значительно повторил Козельский, улыбаясь широкой, добродушной улыбкой сильно подвыпившего человека.
Насмешливо улыбающаяся и изумленная смотрела Тина возбужденными, блестящими от шампанского глазами на смущенного, совсем растерявшегося Никодимцева. Его необычное смущение вызывало в ней какое-то раздражающее, развращенное любопытство и колебало ее уверенность в том, что Никодимцев был близок с сестрой.
«Он совсем робкий, этот сорокалетний Ромео!» — подумала она и удивлялась, что Инна могла терпеть около себя такого сентиментального и непредприимчивого поклонника и не привела его до сих пор в христианскую веру. Она давно бы это сделала. Неужели они только разговаривали?..
Словно бы ища защиты, Никодимцев взглянул на Инну Николаевну и точно спрашивал, что ему делать.
Она ответила ласковым, виновато улыбающимся взглядом и пожала плечами, словно бы хотела сказать, что выхода нет и надо ему ее поцеловать.
И, сгорая от стыда, Никодимцев прикоснулся губами к закрасневшейся щеке невесты.
Когда он решился наконец поднять глаза, то ему все лица показались неудовлетворенными.
Особенно бросилась Никодимцеву в глаза явно выраженная неудовлетворенность на бритом лице пожилого лакея, который в ожидании целования жениха с невестой замер в неподвижной позе с блюдом в руке, на котором возвышалась форма трехцветного мороженого, и, разочарованный, подносил теперь блюдо Антонине Сергеевне. Заметил Никодимцев и иронически улыбающийся взгляд Тины.
Наконец пытка была окончена. Кофе выпито, и все встали из-за стола.
Тина не пошла в гостиную и перед уходом в свою комнату шепнула, смеясь, сестре:
— Надеюсь, ты научишь теперь своего жениха?
— Целоваться. А то он, кажется, не умеет!
Обхватив Никодимцева фамильярно вокруг талии, Николай Иванович повел его в кабинет.
— На два слова! — промолвил он.
И, усадив Никодимцева на оттоманку, Николай Иванович присел около и проговорил:
— Я считаю своим долгом по чистой совести сказать вам, дорогой Григорий Александрович, что состояния у меня нет. Я живу на то, что зарабатываю…
«Господи! К чему он мне это говорит?» — подумал Никодимцев и снова почувствовал, что пытка начинается.
— Разумеется, приданое мы сделаем, но, к сожалению, я не могу, как бы хотел, сделать что-нибудь большее для Инночки…
— Николай Иванович… Зачем вы это говорите?
— Знаю, что вы любите дочь, знаю, что и она вас любит, но во всяком случае я считал необходимым сказать вам то, что сказал, Григорий Александрович. И вы не сердитесь… прошу вас… Вы должны понять, что во мне говорит отец…
— Нам хватит, Николай Иванович, моего жалованья, а в случае моей смерти Инна Николаевна будет получать пенсию… Во всяком случае, я позабочусь, чтобы Инна Николаевна не нуждалась. Роскоши я ей предоставить не могу, но…
— Я совершенно покоен за Инну, Григорий Александрович!
— Вы можете быть покойны.
И Никодимцев, как бы в подтверждение, крепко пожал руку Козельского.
— Но вы поймете, Григорий Александрович, я не мог не предупредить вас… Ну вот наши два слова и сказаны… А теперь прошу извинить меня… Нужно ехать. Надеюсь еще застать вас здесь? И надеюсь, что вы обедаете у нас каждый день?
