Максим Горький - Мать
- Грабят, давят, топчут в грязь человека, окаянные!
- Сила! - тихо отозвался мужик. - Силища у них большая!
- А где берут? - воскликнула мать с досадой. - От нас же берут, от народа, все от нас взято!
Ее раздражал этот мужик своим светлым, но непонятным лицом.
- Да-а! - задумчиво протянул он. - Колесо.
Чутко насторожился, наклонил голову к двери и, дослушав, тихонько сказал:
- Идут…
- Кто?
- Свои… надо быть…
Вошла его жена, за нею в избу шагнул мужик. Бросил в гол шапку, быстро подошел к хозяину и спросил его:
- Ну, как?
Тот утвердительно кивнул головой.
- Степан! - сказала женщина, стоя у печи. - Может, они, проезжая, поесть хотят?
- Не хочу, спасибо, милая! - ответила мать. Мужик подошел к матери и быстрым, надорванным голосом заговорил:
- Значит, позвольте познакомиться! Зовут меня Петр Егоров Рябинин, по прозвищу Шило. В делах ваших я несколько понимаю. Грамотен и не дурак, так сказать…
Он схватил протянутую ему руку матери и, потрясая ее, обратился к хозяину:
- Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня добрая, верно! А говорит насчет всего этого - пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим - давеча солидного, как следует быть, мужика заарестовали, теперь вот - они, женщина пожилая и, как видать, не господских кровей. Не обижайтесь - вы каких родов будете?
Говорил он торопливо, внятно, не переводя дыхания, бородка у него нервно дрожала и глаза, щурясь, быстро ощупывали лицо и фигуру женщины. Оборванный, всклокоченный, со спутанными волосами на голове, он, казалось, только что подрался с кем-то, одолел противника и весь охвачен радостным возбуждением победы. Он понравился матери своей бойкостью и тем, что сразу заговорил прямо и просто. Ласково глядя в лицо ему, она ответила на вопрос, - он же еще раз сильно тряхнул ее руку и тихонько, суховато засмеялся ломающимся смехом.
- Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил - это народ собственноручно начинает. А барыня - она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра нам хочет, ну - немножко - и чтобы без убытка для себя! Народ же - он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится - видал? Ему вся жизнь вредна, везде - убыток, ему некуда повернуться, кругом - ничего, кроме - стой! - кричат со всех сторон.
- Я вижу! - сказал Степан, кивая головой, и тотчас же добавил: - Насчет багажа она беспокоится.
Петр хитро подмигнул матери и снова заговорил, успокоительно помахивая рукой:
- Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша! Чемоданчик ваш у меня. Давеча, как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже с участием в этом и человека того знаете, - я ему говорю - гляди, Степан! Нельзя рот разевать в таком строгом случае! Ну, и ы, мамаша, видно, тоже почуяли нас, когда мы около стояли. У честных людей рожи заметные, потому - немного их по улицам ходит, - прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня…
Он сел рядом с нею и, просительно заглядывая в глаза ее, продолжал:
- Ежели вы желаете выпотрошить его - мы вам в этом поможем с удовольствием. Книжки нам требуются…
- Она все хочет нам отдать! - заметил Степан.
- И отлично, мамаша! Место всему найдем!..
Он вскочил на ноги, засмеялся и, быстро шагая по избе взад-перед, говорил, довольный:
- Случай, так сказать, удивительный! Хоша вполне простой. В одном месте порвалось, в другом захлестнулось! Ничего! А газета, мамаша, хорошая, и дело свое она делает - протирает глаза! Господам - неприятна. Я тут верстах в семи у барыни одной работаю, по столярному делу, - хорошая женщина, надо сказать, книжки дает разные, - иной раз прочитаешь - так и осенит! Вообще - мы ей благодарны. Но показал я ей газеты номерок - она даже обиделась несколько. «Бросьте, говорит, это, Петр! Это, говорит, мальчишки без разума делают. И от этого только горе ваше вырастет, тюрьма и Сибирь, говорит, за этим…»
Он снова неожиданно замолчал, подумал и спросил:
- А скажите, мамаша, - этот человек - родственник ваш?
- Чужой! - ответила мать.
Петр беззвучно засмеялся, чем-то очень довольный, и закивал головой, но в следующую секунду матери показалось, что слово «чужой» не на месте по отношению к Рыбину и обижает ее.
- Не родня я ему, - сказала она, - но знаю его давно и уважаю, как родного брата… старшего!
Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова она не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу. Петр, наклонив голову на плечо, стоял, точно прислушиваясь к чему-то. Степан, облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его прислонилась у печи в сумраке, мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама смотрела в лицо ей - овальное, смуглое, с прямым носом и круто обрезанным подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.
- Друг, значит! - тихо молвил Петр. - С характером, н-да!.. Оценил себя высоко, - как следует! Вот, Татьяна, человек, а? Ты говоришь…
- Он женатый? - спросила Татьяна, перебивая его речь, и тонкие губы ее небольшого рта плотно сжались.
- Вдовый! - ответила мать грустно.
- Оттого и смел! - сказала Татьяна низким, грудным голосом. - Женатый такой дорогой не пойдет - забоится…
- А я? Женат и все, - воскликнул Петр.
- Полно, кум! - не глядя на него и скривив губы, говорила женщина. - Ну, что ты такое? Только говоришь да, редко, книжку прочитаешь. Немного людям пользы от того, что ты со Степаном по углам шушукаешь.
- Меня, брат, многие слышат! - возразил мужик обиженно и тихо. - Я - вроде дрожжей тут, ты это напрасно…
Степан молча взглянул на жену и снова опустил голову.
- И зачем мужики женятся? - спросила Татьяна. - Работница нужна, говорят, - чего работать?
- Мало тебе еще! - глухо вставил Степан.
- Какой толк в этой работе? Впроголодь живешь изо дня в день все равно. Дети родятся - поглядеть за ними время нет, - из-за работы, которая хлеба не дает.
Она подошла к матери, села рядом с нею, говоря настойчиво, без жалобы и грусти…
- У меня - двое было. Один, двухлетний, сварился кипятком, другого - не доносила, мертвый родился, - из-за работы этой треклятой! Радость мне? Я говорю - напрасно мужики женятся, только вяжут себе руки, жили бы свободно, добивались бы нужного порядка, вышли бы за правду прямо, как тот человек! Верно говорю, матушка?..
- Верно! - сказала мать. - Верно, милая, - иначе не одолеешь жизни…
- У вас муженек-то есть?
- Помер. Сын у меня… - А он где, с вами живет?
- В тюрьме сидит! - ответила мать.
И почувствовала, что эти слова, вместе с привычной грустью, всегда вызываемой ими, налили грудь ее спокойной гордостью.
- Второй раз сажают - все за то, что он понял божью правду и открыто сеял ее… Молодой он, красавец, умный! Газету - он придумал, и Михаила Ивановича он на путь поставил, - хоть и вдвое старше его Михайло-то! Теперь вот - судить будут за это сына моего и - засудят, а он уйдет из Сибири и снова будет делать свое дело…
Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…
- Уже их много родилось, таких людей, все больше рождается, и все они, до конца своего, будут стоять за свободу для людей, за правду…
Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее чувством.
- Работа идет общая по всей земле, во всех городах, силе хороших людей - нет ни меры, ни счета, все растет она, и будет расти до победного нашего часа…
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…
- Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, - все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут - трудный путь - и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними - не уйдешь от них никогда, видишь - правильно все, эта дорога, а - не другая!
