Евгений Витковский - День пирайи (Павел II, Том 2)

— Капитан Синельский… прибыл в ваше распоряжение, — прохрипел простуженный Миша, пытаясь встать. Аракелян, впрочем, узнал своего незадачливого подчиненного, которого уже много месяцев подозревал в дезертирстве и других гнусных делах.

— Сам прибыл? — спросил полковник, недоверчиво глядя на колодку.

— Служу Советскому Союзу! — невпопад выпалил Миша и попробовал встать. Ноги его не удержали, он повалился на полковника. Тот брезгливо отодвинулся, и Миша рухнул прямо на руки гориллам из подоспевшего караула.

— Это мы посмотрим — кому ты служишь, — процедил Аракелян сквозь зубы и бросил охране: — унести!

Дириозавр тем временем окончательно обиделся на полное отсутствие врачебной помощи, да и просто на невнимание к себе. С трудом распрямив пришибленную ногу, он медленно поднялся на задние конечности и нацелился в зенит. Он их пожалел, он не хотел показывать им вертикальную посадку. Ну, так они увидят вертикальный взлет!

Ударил ветер, и сверкающая на солнце стальная сигара оторвалась от земли. Зачарованные радары успели отметить лишь то, как медленно всплыл и стал удаляться от Москвы в юго-западном направлении секретный дириозавр. И никто не уследил, как вслед за ним оторвалась от поверхности аэродрома маленькая вибрирующая козявка. Никакого приказа их преследовать никто не имел, обстреливать — тем более. Счастливый, разгрузившийся от пассажиров Рампаль имел теперь право немного полетать на воле. Его верная рыбка-лоцман, тоже избавившаяся от лишнего груза, конечно, расстаться со своей бронированной любовью не могла и последовала тем же курсом. Выйти из образа дириозавра Рампалю было далеко не просто, да и приказа пока не было, напротив, имелось предсказание, что в этом облике он пробудет довольно долго.

Бетон аэродромного покрытия в пяти местах приземления лап дириозавра был проплавлен на шесть-семь метров, ямы уже стали заполняться водой, да и вообще большая часть взлетного поля взбугрилась, растрескалась, пришла в полную негодность. Нет, не приспособлены еще советские аэродромы к приему столь высоких, столь увесистых гостей!..

Время было уже обеденное, и Аракелян подъехал к особняку в Староконюшенном, когда с кухни еще разносился дух печеной осетрины, это было одно из немногих блюд, за которые в собственном изготовлении Тоня могла ручаться. Другим готовить для Павла она так и не доверила, и несчастный кухонный мужик Абдулла даже у себя дома обедать перестал — столько раз на дню заставляла Тоня большими дозами дегустировать его свою стряпню. Ежели после двойной порции Абдулла оставался жив, то остатками Тоня кормила Павла. По сей день никто отравить Павла не пытался, поэтому Абдулла начал толстеть, но рыба ему еще не надоела, все-таки это был родной волжский осетр. Павел хозяйственность Тони тоже очень одобрял, сейчас он как раз отобедал и, лежа в постели, мелкими глотками пил кофе. Он уже был извещен о том, что Катя вызволена из алтайских джунглей, но видеться с ней пока что никакого желания не имел, других дел хватало. Последние месяцы не просто отбили у него охоту возвращаться к супружеской жизни с Катей, не в постели тут было дело, столько-то он в бабах после деревенской практики разбирался, что любую в должный сок взялся бы возвести, была б нужда. Нет, отчего-то дело было в Тоне. Отчего-то Павлу хотелось не делить себя сейчас надвое, не отдавать никому ничего из того, что могло достаться Тоне. И все-таки Катя оставалась ему, хоть и невенчанной, но женой. Пусть другого вероисповедания… а впрочем — сам-то я какого? Павел вдруг засомневался; а крещен ли он вообще? Ох, ведь и не член партии к тому же… Господи, сколько же еще неурядиц! А тут бабы еще, бабы, вон, Ваньку откопали, тоже в окошко не выкинешь, а с Алей каково спустя шестнадцать лет встречаться — ведь и не узнаю, поди… Одни неприятности с бабами да с детьми. Только и утешения, что Тоня, Павел с нежностью посмотрел на дверь, в которую она только что вышла, унося пустой поднос, и обнаружил на пороге Аракеляна. Нежность во взоре императора мигом угасла: этот кавказский полковник раздражал его своей нерасторопностью, неловкостью, нечеткостью.

— Осмелюсь доложить: Екатерина Романова препровождена вместе с литератором Федуловым на правительственную дачу, — отрапортовал полковник. «Ну и что?» ответил ему Павел взглядом. Полковник помедлил и добавил: — Будут ли дополнительные распоряжения?

— Не будут, — соизволил ответить Павел и отвел глаза. Мысли переключились на другое, на все более занимавшие его внешнеполитические темы, сейчас — на Финляндию. Тем временем Аракелян решил откланяться:

— Честь имею.

— Имейте, если есть, — бесцветным голосом ответствовал Павел.

10

Всякому голову мучит свой дур.

В мире же тем временем чего только не напроисходило. Не где-то, а в совершенно точно известном месте, в очень северном городе, в полу традиционного гренландского иглу отворилась входная дверь, в полупустой ледяной зал, обсуждавший государственный бюджет на ближайшие полдня, поднялся малорослый и толстый инуит, — так называют себя эскимосы, — хорошо всем известный катекет Сендре Упернавик, он вытащил за собою огромный, выкрашенный в красный цвет гарпун. Упернавик, видимо, временно забыв, что он катекет, то есть человек, по-гренландски образованный, подошел к трибуне и спихнул с нее докладчика в допотопном пенсне. С размаху водрузил он на трибуну гарпун, так что острие его, очень хорошо заточенное и чем-то демонстративно обагренное, ясно дало присутствующим знать о наступлении новой эпохи в жизни государства. «Все! — гаркнул катекет на литературном инуитском. — Довольно инородческой шлюхократии! — катекет многозначительно поводил гарпуном. — Пора возродиться нашему национальному самосознанию, духу великой Арнаркуагссак! Мы, инуиты, внесли столь исполинский вклад в мировую культуру и науку, что не можем дальше терпеть дискриминацию в своем собственном доме! Совершенство наших жилищ поражало взоры жалких европейцев тысячу лет назад! Десять тысяч лет назад, когда европейцы и азиаты еще воевали голыми зубами, мы уже изобрели винт! Наш гарпун, винтовой китовый гарпун, пронзавший морского зверя сто тысяч лет назад, да пронзит ныне загривок мировой шлюхократии, да станет он символом нашего сверхнационального возвышения над другими неполноценными нациями!» Под общее гробовое молчание собравшихся президент Эльмар Туле, преступно бежавший в эмиграцию под предлогом похорон дружественного, то ли нет, вождя, был низложен, а на его место безгласно избран великий национальный катекет Сендре Упернавик. Немедленно был изменен и национальный флаг, теперь над зданием парламента развевался новый — красный гарпун на красном фоне; взамен прежнего гимна, — а прежде пели на мотив куплетов Эскамильо: «Тюленебой, смелее в бой!» — Сендре Упернавик лично сложил народную песню: «Да взлетит инуит!» Ряд недоубежавших членов семьи прежнего президента спасался на территории сальварсанского посольства, каковая по сальварсанскому обычаю была оборудована искусственным климатом, почему и произрастали на ней невиданные в заполярных краях фламбойяны; вот на их-то ветках более или менее комфортно и разместились политические беженцы в ожидании нелегального вывоза. Однако, сколь ни скорбно констатировать сей факт, даже переименование страны в Социалистическую Демократическую Республику Калалит Нунат экономических проблем страны не разрешило: великий северный сосед, иначе говоря, та страна, в которую из Гренландии можно попасть, если долго-долго ехать на север, а потом еще дальше, хотя и признал этот сосед новое гренландское правительство, но дружественную руку ему протянул как-то очень странно — совершенно пустую, как бы даже лодочкой, пригорошней вверх. Главное природное богатство молодой развивающейся страны, ее знаменитый ископаемый лед, как прояснилось в первые же дни президентства Упернавика, было не только целиком запродано Сальварсану, но даже и тот лед, который намерзнет в ближайшую тысячу лет на место уже имеющегося и подлежащего вывозу, оказался тоже запродан, и тому же покупателю. Прекратить поставки льда в Сальварсан дальновидный эскимос не пытался, он был членом масонской ложи и довольно точно представлял, на чьи деньги она существует. Тем временем бывший расово неполноценный президент Эльмар Туле, спешно схоронив лучшего друга гренландского народа под кирпичным забором с зубчиками, столь же спешно бросился в Сальварсан за помощью — он был отнюдь не первым и не последним, для кого Сальварсан оставался единственной надеждой на спасение. Маленький президент принял его в зеркальном кабинете, выслушал внимательно, помолчал долго, а потом тихо-тихо сказал: «Вот как раз… Федерация Клиппертон-и-Кергелен третий месяц… просит разрешения войти в Сальварсан в качестве провинции… Ну, провинции слишком уж… Разве колонии… Ну, не так грубо, пусть заморской территории… Словом, брат мой, мне кажется, что вам причитается, во-первых, пожизненное почетное звание гражданина республики Сальварсан, это для приличия… Во-вторых, пост губернатора территории Клиппертон-и-Кергелен… В-третьих, двенадцать раз в день четыре двойные порции коктейля „Доминик“, каждая с кубиком льда вашей исторической родины, он будет доставляться вам на специальных самолетах шесть раз в день прямо из ресторана… Ну и порция протертых бобов с арахисовым маслом трижды в день тоже…» — президент пошевелил над зеркальным столом мизинцами, и потрясенный метис увидел в отражении, как Романьос заключил его в объятия, тогда как на самом деле президент и с места не двигался, лишь слегка косился через плечо на картину с изображением жреца в черной сутане и с музыкальным инструментом, давая понять, что аудиенция закончена, вопросы исчерпаны, и спорить ли было Эльмару Туле, когда вместо сомнительной чести быть самым северным в мире президентом он получил то, о чем и мечтать не смел, — почетное гражданство прекраснейшей в мире страны, президентский коктейль и президентские же бобы с арахисом. Меньше чем через час его самолет прямо с аэродрома Сан-Шапиро взял курс на Клиппертон, да заодно уж и на Кергелен.