Год без тебя - Нина де Пасс
Я не могу. Не могу. Не могу.
Я сползаю с кровати по лесенке и тихонько роюсь в своей косметичке. Снотворного, которое прописал мне врач еще в Калифорнии, в ней нет; похоже, мама вынула таблетки уже после того, как я собрала вещи. Я борюсь с желанием закричать, а затем в ярости пытаюсь отыскать путь обратно в кровать.
В густой ночной тьме проступают размытые очертания предметов. Когда глаза привыкают к темноте, я насчитываю десять бирюзовых светящихся в темноте звезд, приклеенных к потолку над кроватью Рэн. Я пересчитываю их снова и снова, как в детстве считала воображаемых овец, успокаиваясь и засыпая от монотонности этого занятия.
После, кажется, нескольких часов, проведенных без сна, я наконец-то проваливаюсь в темноту.
3
Спится мне плохо: сон прерывистый и неглубокий. До приезда сюда я либо не могла сомкнуть глаз, либо спала как убитая. Чаще всего второе. Бывали дни, когда сразу после пробуждения, пока мир еще не обрел ясность, я чувствовала едва ли не умиротворение. Пока меня не накрывало волной осознания. Бывали дни и похуже. Дни, когда я просыпалась от кошмаров, в которых повторялась та самая ночь.
В те дни я вскакивала с криком.
Когда я вернулась домой из больницы, мне пришлось засыпать без обезболивающих, и я быстро поняла, что ни тот, ни другой вариант меня не устраивает. Я потратила солидное количество времени на попытки обойтись без сна – из-за страха вспомнить, из-за страха снова все это пережить. Но отсутствие сна не помогало: когда я бодрствовала слишком долго, весь мир вокруг искажался. Были моменты, когда мне казалось, что я тронулась умом – настолько, что маме приходилось везти меня в неотложку, где мне давали достаточно сильное снотворное, после которого я спала без сновидений. Через некоторое время это стало моим убежищем. В возможности ни о чем не помнить, не встречаться лицом к лицу со своей новой жизнью было нечто бесконечно прекрасное. Сон приносил мне утешение, несмотря даже на то, что мама стала сокращать количество таблеток.
Но сегодня, когда солнечный свет начинает просачиваться сквозь щель между занавесками, я отказываюсь от попыток задержаться во сне. Пробуждение оказывается легким. Может, дело в джетлаге или в тревоге от неизвестности? Единственное, что я знаю точно, – лежать мне здесь больше не хочется.
Я разглядываю свои голые руки, что лежат поверх белого одеяла, которое придавило к кровати. В тусклом свете мой шрам выглядит даже ярче обычного: зубчатая бордовая полоса от запястья до локтя, напоминание о том, что я здесь, но когда-то была там. Я сделаю все, чтобы никто его не заметил. Когда мы с Рэн вчера переодевались в пижамы, было темно, но мне надо быть осторожнее. Я смотрю, как безмятежно спит Рэн, и думаю о той доброте, с которой она вчера меня приняла. Мне нельзя расслабляться – ни рядом с ней, ни рядом с кем-либо еще, иначе весь этот мамин эксперимент окажется бессмысленным.
Еще рано, но я быстро одеваюсь и иду в ванную. Как и ожидалось, там ни души, я наконец-то одна по-настоящему, но меня тут же накрывает приступ клаустрофобии. Я приоткрываю окно и впускаю в комнату морозный воздух. Батарея под окном теплая, поэтому я сажусь на пол и прислоняюсь к ней спиной. И впервые с тех пор, как погрузилась в самолет, включаю телефон. Он жужжит целую минуту от уведомлений. Я безучастно пролистываю сообщения – все они от мамы. Само собой. Я давно не надеюсь, что мне может написать кто-то еще. Голосовые сообщения я удаляю, не прослушав, и открываю самую последнюю эсэмэску.
Я звонила в школу. Мне сообщили, что ты на месте, все в порядке. Было бы неплохо, если бы ты отвечала на мои сообщения, Кара. Я знаю, что ты там.
Я быстро набираю ответ, чтобы успокоить ее.
Как ты уже знаешь, я тут. Что еще ты хочешь от меня услышать?
Ей, как и мне, прекрасно известно, что обсуждать нам больше нечего.
Я нажимаю «отправить» прежде, чем успеваю передумать. Просматривая предыдущие сообщения, качаю головой – одно тревожнее другого.
Ты долетела?
Напиши, когда самолет сядет.
Милая! Где ты?
Я удаляю все до одного. Не забудь, что это ты меня сюда отправила, мамуля. Как твое беспокойство сочетается с тем фактом, что ты отослала единственную дочь за пять с лишним тысяч миль от дома?
Во входящих больше нет сообщений от мамы – осталась только одна цепочка. Последнее полученное мной сообщение датируется декабрем прошлого года.
Заеду за тобой в 8.
Я звоню ей. Сразу же включается автоответчик, звенит ее голос – одновременно смеющийся и стыдливый. Привет! Это Джи. Меня тут нет – это и так понятно, но вы знаете, что делать. Гудок. Я нажимаю отбой. Потом опять набираю ее. К десятому разу у меня так трясутся руки, что телефон приходится положить на пол. Я упираюсь лбом в колени и делаю долгие глубокие вдохи, как учили меня все мои психотерапевты. За последний год их я посетила множество. Мама, убежденная сторонница подхода «помоги себе сам», в конце концов уступила отчиму. Я слышала, как он упрашивал ее: «Она не поправится, если все время будет сидеть у себя в комнате. Она ведь даже ни разу не заплакала с тех пор, как это случилось, правда? Ей нужен кто-то – кто угодно, – с кем она могла бы поговорить, поскольку ни с тобой, ни со мной она разговаривать не станет». И так меня заставили провести невыносимо огромное количество часов с психотерапевтами, которые отчаянно хотели разузнать, что творится в моей голове, и пытались разрушить стену, которой я отгородилась от мира.
Сеансы с ними принесли мне несколько открытий. Первое – психотерапевты хотят видеть прогресс, а прогресс можно сымитировать. Второе – психотерапевты легко сменяемы, и, поскольку мама все равно в них не верит, ее легко убедить избавляться от тех, кто мне надоел. И наконец третье.
