Последняя любовь бабы Дуни - Алина Бронски
Мне давно надо было понять, что Марья не просто ленивая и неряшливая. Она ленивая и неряшливая из-за депрессии. Когда я работала медицинской сестрой, ни у кого еще депрессий не было, и, когда кто-то себя убивал, его называли душевно больным — если, конечно, это было не из-за любви. Потом я прочла в газете, что теперь есть такое понятие, как депрессия, и спросила об этом Ирину, когда она приезжала в прошлый раз. Она посмотрела на меня так, словно не хотела отвечать. Зачем мне это знать, спросила она, будто это государственная тайна. Я ответила, что просто хочу узнать, мало ли что. Ирина сказала, что в Германии это очень распространено, почти как ротавирус. И, глядя на Марью, я думаю, что, может, это как-то пробралось из-за границы. Если бы она раньше вернулась в Черново, то могла бы этого избежать. Уж что-что, а мировые эпидемии нас не берут.
Марья уже многое рассказала мне о своем Александре. В первую очередь то, что он лупил ее как сидорову козу и что однажды его по пьяной лавочке переехал трактор. Марья за ним какое-то время ухаживала, а он продолжал ее обругивать, лежа в кровати, кидался в нее палкой и другими тяжелыми предметами, что попадутся под руку. За пару дней до аварии он швырнул в нее радиоприемник — и попал. Приемник сломался, и это так разозлило Марью, что она взяла мешок вещей и ушла за ликвидаторами, не оборачиваясь на Александра. Его обнаружили уже мертвым, и теперь Марья себя корит и смотрит на прошлое сквозь розовые очки.
У меня тут мнение одно: если два взрослых человека живут вместе, но без детей, то могли вообще не сходиться. Это не семья, а так, баловство. Это мнение я держу при себе.
Я как следует промываю две Марьины тарелки и вытираю их кухонным полотенцем, которое оказывается куском занавески. Марья бурчит, что я трачу воду, а у нее нет сил ходить к колодцу. Я цокаю языком, чтобы она помалкивала.
Она тяжко встает с кресла и бредет к столу. У нее мощное тело, расшатанный стул стонет под ее седалищем. Как можно так растолстеть в деревне, где все продукты нужно либо выращивать самому, либо с трудом доставать в городе, — для меня загадка. Я протягиваю Марье тарелку куриного супа. Когда она берет ложку, окунает ее в золотистый бульон и подносит к губам, я тут же вижу: Марья невеста, кровь с молоком, в глазах мерцает страх перед будущим. Ее былая красота не исчезла полностью, она все еще в этой комнате, как призрак. До чего же проще мне жилось всю жизнь: никогда не быть красивой — значит не бояться потерять красоту. Только мои ноги когда-то сводили мужчин с ума, а теперь я даже ногти подстричь не могу. С недавних пор Марья мне в этом помогает.
Коза спрыгивает с Марьиной кровати и идет к столу. Она кладет голову Марье на колени и косится на меня. Я отхлебываю суп, он чистый и соленый, как слезы. И я думаю, что не надо было Марье сюда приезжать. Дело не в радиации. Дело в тишине, которая ее отравляет. Марье место в городе, где можно каждый день браниться в булочной. А поскольку здесь ни у кого нет желания с ней ссориться, она себя теряет, пухнет и погибает.
* * *
Домов у нас на главной улице всего штук тридцать. Даже половина не заселена. Все знают всех, все в курсе, кто откуда, и я подозреваю, что каждый мог бы ответить, когда сосед ходит в туалет и как часто ворочается во сне. Это далеко не означает, что все тут липнут друг к другу. Люди, которые возвращаются в Черново, общества не ищут.
А вот деньги — веская причина. Жилье в Малышах, конечно, имеется, но в серых пятиэтажных хрущевках гнилые трубы, а на картонных стенах растет плесень. Вместо огорода там дворы с ржавыми качелями, остатки сломанной горки и ряд вечно забитых мусорок. Если хочется посадить помидоры, нужно купить загородную дачу, куда раз в сутки ходит переполненный автобус. Мне бы пришлось снимать квартиру, да и то пенсии хватило бы только на комнату у чужих людей. В одной комнате мне было бы тесно.
В Черново живут и те, у кого, насколько я могу судить, с деньгами проблем нет. Гавриловы, например, образованные люди, я это вижу по задранным носам. А еще по тому, что они привыкли жить в комфорте. Их огород можно на конкурс выставлять. У них есть высокая грядка с огурцами, теплица и специальное приспособление, на котором они в теплое время года жарят мясо, прямо как в кино. А еще у них растут розы, сплошные розы во всех цветах, розовые кусты обвивают забор. Гаврилов часто стоит в костюме над этими розами и как только видит завядший бутон, то сразу его обрезает. Гаврилова протирает листья тряпкой, смоченной в мыльно-содовом растворе, — помогает от тли. Когда идешь мимо их участка, чувствуешь запах меда и розового масла. Вот только не говорят они ни с кем, и, если бы мне срочно понадобилось одолжить соль, я пошла бы куда-то еще.
Я могла бы пойти к Леночке, которая сзади выглядит как девочка, а спереди — как кукла. Такая кукла, как была у Ирины в детстве, только на десятки лет постаревшая. Леночка обычно сидит дома, вяжет бесконечные шарфы и улыбается, когда с ней заговариваешь. Впрочем, она не отвечает. У нее живут куры, которые плодятся как мухи. К Леночке я бы пошла, если бы мне что-то понадобилось, она всегда делится, если есть чем.
И к Петрову бы пошла, да нет у него соли в доме. Он с головы до пят раком больной. После операции его хотели оставить в больнице умирать. Он бежал оттуда, как из тюрьмы, в операционной рубашке сиганул из окна, прихватив с собой капельницу. Поселился в доме бабушки и дедушки бывшей жены, и план у него в Черново был один: быстро и мирно умереть. Дело было давно. Уже год тут живет, приехал пока что последним. Петров в огороде ничего не сажает, говорит, что не хочет рак подкармливать. Соль и сахар ему вредны, так что ни того ни другого в доме он не держит.
Я беру тарелку куриного супа, кладу в нее ложку и несу через улицу. Немецкие туристические сандалии поднимают пыль. Я громко зову Петрова у калитки, он
