Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк
8
Дома он сел со своим ежедневником за письменный стол. В ближайшие недели ему предстояли ежегодные контрольно-профилактические визиты к стоматологу и онкологу-дерматологу, введение в должность нового ректора его старого университета, доклады в Ротари-клубе и в одной школе – он согласился прочитать их, чтобы не огорчать друзей, – несколько встреч с бывшими коллегами, с которыми у него сохранились приятельские отношения. Одной кинокомпании он пообещал проверить сценарий фильма о попытке введения в Германии авторитарного режима, аналогичного венгерскому, на предмет государственно-правовой корректности; этот сценарий ему должны были привезти в ближайшие дни. Еще он начал писать статью о справедливости, которую осенью тоже собирался использовать как доклад на одной конференции.
Он пожал плечами. Необходимость визита к стоматологу и контрольного осмотра у онколога по поводу рака кожи отпала, доклады он отменит, как и встречи, за исключением двух-трех знакомых, с которыми хотел проститься. Он задумался, хочется ли ему еще раз побывать в своем старом университете и участвовать в создании острого политического фильма. Статьи ему было жаль. Он всю жизнь размышлял о справедливости, и статья должна была стать итогом этих раздумий. Но дописывать ее в свои последние недели означало бы отказ от многого. К тому же у него не было уверенности, что он останется доволен результатом работы.
Впереди было непривычно много свободного времени. В его жизни всегда было полно планов, обязательств, договоренностей. Он нашел кинопрограмму и выбрал два фильма, которые могли бы заинтересовать Уллу, выяснил, что неподалеку, в соседнем городке, есть «чертово колесо» и «русские горки». В ноутбуке его ждали двенадцать новых электронных писем, отправители которых удивятся, что он не ответил, но, узнав через пару месяцев о его смерти, поймут и простят. Он поискал в интернете какую-нибудь заманчивую цель путешествия, но не нашел ничего интересного. Еще раз поехать в Амальфи? В Венецию? В Шотландию? В Осло? Или в Оденвальд, где он еще школьником, а потом студентом путешествовал с рюкзаком и был счастлив? Все это было давно, ничего из того, что он испытал тогда, он уже не испытает, только испортит прекрасные воспоминания.
Он долго обзванивал слесарные мастерские, пока наконец в одной из них не изъявили готовность отремонтировать садовую калитку. Потом пошел за покупками. Вернувшись домой, отыскал в поваренной книге рецепт горчичного соуса; вечером он приготовит любимое блюдо детства – яйца с горчичным соусом и картофелем. Потом стоял у окна и смотрел в сад. Скоро зацветут форзиции.
Холод, пустота, небытие – нет, при мысли о смерти его пугало совсем не это. Смерть страшнее, хуже всего остального потому, что все остальное, в отличие от смерти, можно пережить, испытать, прочувствовать. Все остальное может быть предметом раздумий, воспоминаний, рассказа, может стать частью биографии. Это переживание, проживание момента – то, что есть не только в данный момент, но и становится частью биографии. Если бы он мог наделить смерть неким образом, который подходил бы к его жизни, и после этого написать о нем! Если бы это была его смерть – не та, которой он должен будет умереть, а та, которую он мог бы прожить!
9
У врача он был во вторник. В субботу первая неделя еще не кончилась. Но уже близилась к концу. Через три дня этот конец наступит. Двенадцатая часть отпущенного ему срока. Как быстро летят дни и недели!
Погода стояла прекрасная, и, когда он не знал, чем заняться, он работал в саду, очищал клумбы от листвы, а газон от мха, подрезал ветки и подсыпал удобрения. Он все чаще не знал, чем заняться; не мог сосредоточиться, читая книгу или слушая музыку, его охватывало беспокойство, он вставал, ходил взад-вперед, снова садился, снова вставал. Работа в саду его успокаивала.
И близость Уллы. С тех пор как они поговорили, она стала раньше возвращаться домой, помогала ему готовить ужин и никуда уже не уходила, а оставалась дома. «Чертово колесо» и «русские горки» начнут работать только в апреле. Но они ходили в кино, ездили на автомойку, и ночи были полны любви.
Он стал больше времени проводить с Давидом, дольше играл с ним, дольше ему читал, внимательнее и серьезнее его слушал. Давид радовался, что Бен больше не толкает и не пинает их с Беа, гордился тем, что Беа считает его своим защитником. Он много рассказывал о ней, о ее любимой кукле, которую Беа принесла с собой в детский сад и представила ему, о том, как тщетно пытался увлечь ее лего, о ее равнодушии к этой игре, о своем огорчении. Может, Давид в нее влюблен?
Давид не извинился перед Беном. Ангелика больше не требовала этого, но явно на него обиделась. Давид чувствовал ее недовольство и плохо его переносил, считая его несправедливым. Однажды вечером, уже в постели, он заплакал. Почему Ангелика его больше не любит? На следующий день, вечером, Давид заявил, что Ангелику заколдовал злой волшебник; надо просто подождать, пока чары рассеются и она снова станет как раньше.
Откуда у него это? Такой потребности в гармонии нет ни у Уллы, ни у него, Мартина. Во всяком случае, он был рад, что это не помешало Давиду дать отпор Бену. Он вспомнил, как Давид выбежал ему навстречу – как он сиял, как гордился своей храбростью! Несмотря на тихость, и робость, и потребность в гармонии, трусом он не был. Мартину в детстве не хватило бы смелости поставить Бена на место.
Он всех боялся: Бенов, которые толкали его на переменах, отнимали у него по дороге в школу яблоко, а по дороге домой срывали с головы кепку и надевали на высокий заборный столб; учителя, который ставил его в угол лицом к стене, хотя он, слишком робкий для дурных поступков, ничего дурного не делал. Он не ходил в детский сад, не научился отстаивать свои права, и потому его долго обижали в школе. Обижали и на улице, соседские дети, не принимая его в свои игры или унижая во время игры, дразня его, носившего очки, «очкастым наци».
А как он боялся матери! Не того, что она накричит на него или ударит. Он боялся, собственно, не ее; это был страх не оправдать ожидания. Не сделать все, что в его силах, когда нужно было сделать все, что в его силах; не
