Ярость в сердце - Камала Маркандайя
Мы познакомились, когда война только-только начиналась, а сейчас она уже в прошлом. Борьба, истоков которой мы не знали, захлестнула нас и отшвырнула друг от друга, и лучше всего — забыть о ней. «После того как это кончится, — сказала я ему, с трудом шевеля онемевшими губами, — после того как это кончится, мы останемся друзьями». «Конечно, милая», — ласково ответил он и привлек меня к себе; но в его объятии не чувствовалось страсти, только сочувствие. Ни ему, ни мне не надо было объяснять, что слова мои — наивный лепет; сказаны они были в порыве отчаяния и не имели для нас обоих никакого значения.
Когда мы впервые встретились, я была так смущена, что боялась поднять на него глаза. Лишь после того, как кто-то подтолкнул меня, я робко шагнула вперед и повесила ему на шею гирлянду цветов.
Гирлянда эта предназначалась для моего брата, возвратившегося из Англии, но предпочтение всегда приходится отдавать гостям, даже если они англичане и даже если их не приглашали. По-видимому, и он не ожидал такого приема. На перроне толпилась уйма народу: родители, тетки, дяди, знакомые. И у всех в руках были гирлянды. Позади стояли полукругом улыбающиеся слуги, нагруженные гроздьями бананов и чашами с розовой водой, за слугами — услужливые пеоны, подпоясанные зелеными поясами с медными пряжками. Они расталкивали зевак и пассажиров с таким видом, как будто перрон предназначался только для нас.
Брат, видимо, забыл сказать ему, что на вокзале их ждет такая встреча, и уж, конечно, забыл предупредить нас о том, что с ним едет англичанин, присутствие которого ввело нас всех в смущение.
Одернув на себе пиджак, смявшийся под тяжестью гирлянд, и смахнув опавшие лепестки, брат стал знакомить нас со своим приятелем: сначала представил его отцу, потом матери, потом дядям и, наконец, устав от этой формальности, — сразу всем остальным.
— Мы плыли на одном пароходе, — сказал он с напускной непринужденностью, — и я уговорил Ричарда отведать настоящего кари[2]. Тот, которым нас пичкали на пароходе, был отвратителен.
Мы, было, подумали, что он пригласил Ричарда на обед или на ужин. Но Ричард уточнил?
— Кит был настолько добр, что предложил мне погостить у вас одну-две недели. Разумеется, если…
— Конечно, конечно, — поспешно прервал его отец. — Мы будем только рады. Вы нас совсем не обремените.
Он сказал эти слова с таким видом, словно и вправду был рад. Что касается мамы, не столь искушенной в дипломатических тонкостях, то она хорошо понимала, что заботы об устройстве иностранца в нашем доме лягут прежде всего на нее, и не могла скрыть некоторой растерянности. Смущение родственников было еще более явным. Ричард стоял в нерешительности. Он сделал бессознательный жест, по которому я догадалась, что он ищет выхода из неловкого положения. При виде этого человека, оказавшегося среди чужих людей, столь не похожего на нас, столь одинокого в нашем темном семейном кругу, мне стало стыдно. Неужели мы не способны на большее, чем этот убогий прием? Преодолев робость и забыв о присутствии старших родственников, я повторила слова отца:
— Мы будем только рады.
Тотчас я почувствовала на себе неодобрительные взгляды старших. Конечно же, они удивились такой развязности. Признаться, я и сама была удивлена; но к этому чувству примешивалось удовлетворение, и я не раскаивалась. Ричард же не проявил никакого удивления. Наверно, он и смотрел-то на меня не как на взрослую. Он любезно поблагодарил меня, приятно улыбнулся, как улыбаются детям, — и это было все. Никаких других знаков внимания.
После этого мы направились наконец к автомашинам, ожидавшим нас на привокзальной площади. Пеоны усердно расчищали нам дорогу. Шествие возглавлял отец. По обеим сторонам от него шли Кит и Ричард, за ними следовали мама и дяди, а позади — все остальные.
Кит повеселел. Присутствие Ричарда, видимо, ослабляло напряженность встречи с близкими после столь долгой разлуки. Он рассказал нам какую-то историю, случившуюся в таможне, потом стал вспоминать плавание.
— В Адене мы сошли на берег целой группой. А этот вот самонадеянный человек предпочел отправиться в одиночку… На пароход он возвратился с карманными часами — десять шиллингов за них отдал. На вид — красивая вещь, прочная, увесистая. Но посмотрели бы вы на выражение его лица, когда он попробовал эти часы завести. Оказалось, они без механизма — внутри лежал кусок свинца. — Кит захохотал. Отец тоже рассмеялся. Мама улыбалась, но не столько потому, что ее рассмешил рассказ Кита, который она, по-моему, плохо поняла из-за быстроты его речи и непривычного произношения, сколько потому, что радовалась по поводу возвращения родного сына — старшего из детей — и наследника.
— А он хорошо выглядит, — шепнула мне мама. — Морской воздух пошел ему на пользу. — И с гордостью, которую в иных условиях не стала бы выказывать, добавила: — Я совсем забыла, какой он у нас красивый.
Несмотря на свою беззаботность, я вдруг поняла, что значила для матери разлука с сыном. Но через миг я снова облачилась в прежние доспехи, надежно оберегавшие меня от сентиментальности.
— Разумеется, красив, он ведь очень похож на тебя, — вежливо подтвердила я. Но хотя в это время я смотрела на смуглое, хорошо знакомое мне лицо брата, унаследовавшего от наших общих предков многие черты сходства со мной, мыслями своими я была с Ричардом, так не похожим ни на кого из нас.
Между тем слуги укладывали в автомобиль гостинцы, которые за час до этого выгрузили: фрукты, цветы, листья бетеля, головки сахара, половинки кокосовых орехов. Все это добро символизировало наше гостеприимство. Оно сослужило свою службу, и теперь его свалят в комнату для прислуги, где начнется дележ.
Пока слуги работали, мы стояли под сенью небольшой арековой пальмы. Мама внимательно следила, чтобы ничего не было забыто. День был ослепительно яркий и душный. Несмотря на сравнительно ранний час, над землей струились волны нагретого воздуха. Брат, одетый в европейский костюм, в рубашку с крахмальным воротничком, коричневые полуботинки и шляпу с загнутыми полями, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, Безобразные темные пятна, видневшиеся у него под мышками, расплывались все больше и больше.
— Бедный Китсами, — сказала мама. Она всегда называла его полным именем, звучавшим в ее устах очень мило и естественно, а не уменьшительным «Кит», которым называли его мы и которое предпочитал он сам. — Бедный Китсами. Как ему жарко! Ему придется ко многому привыкать заново.
— Всем жарко, — сказал отец и, обращаясь к Ричарду, добавил: — Вообще-то летом
