Мама - Наталья Евгеньевна Назарова
На следующий день я отнесла вещи к маме. Постелила рядом с ней. Я не хотела просыпаться где-то там, в соседней комнате. Я хотела просыпаться рядом с мамой. Слышать даже самые тихие ее просьбы…
Жене это не особо понравилось. Но она это приняла. Часов в девять вечера мама начала говорить с нами. За много дней молчания и простых просьб, она начала говорить с нами… а мы не понимали ни слова! Ей было очень тяжело, каждое слово давалось с трудом. Мы наклонялись и догадывались. Не хотелось признавать, что мы не понимаем, и не хотелось терять, что она говорит. Мы переспрашивали и старались домыслить. Она говорила, что хочет, чтобы ее похоронили в ее белом костюме. В ее красных туфельках на каблуках. Какое похоронить! Мам, ты что! Она сказала “Спасибо, Мама!”. Нашей бабушке. Просила передать. Она часто говорила о своей маме.
А потом она захлебнулась. И застыла.
Женя убежала в другую комнату за телефоном.
А потом мама еще раз судорожно вздохнула, остановила на мне свой взгляд. И умерла.
Я выла. Я была рада, что была с ней, я была рада, что она меня видела, мне кажется, она меня наконец-то увидела… Я видела нас со стороны и выла. Она не могла этого сделать… Она не могла… Я испытала облегчение от того, что, наконец-то, смогла обнять ее. Мне так не хватало этого все последние дни!…
Я обняла ее, и почувствовала мамино тепло и мамину мягкость… забытие, которое чувствуешь только в маминых объятиях… Я подняла глаза посмотрела на нее. Один глаз у нее был закрыт, а другой на четверть открыт, и он смотрел на меня. Я не могла отвести взгляд, мне было страшно до кишок, и в то же время так тепло было в ее объятиях, мне так давно этого не хватало!…
Ложь. Каждое слово ложь, когда я пишу об этом. Я вроде все описываю так, как оно было, но как будто слова не передают и капли той боли и того смысла, который я вкладываю…
Пришла Женя, посмотрела на нас, и, мне кажется, капельку вздрогнула. Мы в последний раз лежали в обнимку с мамой…
Через какое-то время я встала. Коля уже приехал. Я пошла на лестничную клетку. Коля сказал: ну не сейчас же курить. Я сказала: сейчас-то нужнее всего.
Пришел врач. Он даже трогать маму не стал. Даже близко подходить к ней. Сразу стал писать бумажки.
Пришли два парня. Тоже посмотрели, маму не трогали. Пошли подписывать…
Я пишу все это, и это становится ложью. Слова просто описывают, но не передают смысл, разрушение, боль…
Следующего утра уже не было. Следующее утро – это сон, его никогда не было. Я надеюсь, что умерла тогда, вместе с мамой, и мне не пришлось больше жить.
На следующее утро, когда я проснулась, Жени и Коли уже не было, они уехали что-то улаживать. Я покурила на лестничной клетке, выпила кофе. Хотелось зайти к маме, но было страшно.
Прозвенел звонок в дверь – это была мамина сестра, тетя Таня. Она как вошла, сразу сказала: “Ну как же можно!..”, – и пошла занавешивать зеркала. Она вошла в мамину комнату, принесла ей ладанку – тысячи вещей, о которых я никогда бы не догадалась… Наверное, я ей мешала. Не могу и не хочу представлять, каково было бы мне заходить в комнату к умершей сестре… Наверное, Женя всем позвонила… Она такая молодец… Я не хотела бы быть на ее месте..
Потом вернулись Женя с Колей. Потом пришел невысокий круглый пятидесятилетний мужик, все организовывать. Он сидел в кухне и все записывал. “От любящих дочерей”, нет, “Любимой маме”? Как подписать венок? Какой венок? Сознание рассыпалось от того, что она только что была жива, только что… Я сказала мужику, что хотела бы посмотреть, что он делает.
Тетя Таня сказала: “Не надо этого”.
Мы с ним зашли к маме, я поцеловала ее, поцеловала ее руки, каждый пальчик. Это были теплые мягкие мамины руки, я никогда их не забуду.
Я понимаю, что у многих с детства нет мамы, и им не понять, что такое мамины руки. Но иметь и потерять невыносимо. Как люди живут со всей той болью, что у них в груди? Что накапливается? Как мама могла с ней жить? Как люди могут жить? Или, может быть, я и правда мертва, только делаю вид, что живу.
Невысокий круглый мужчина попросил меня купить маме чулки, и, когда я их принесла ему, он попробовал их натянуть маме на ногу, но у него не вышло – мышцы не держали резинку. Было так странно смотреть на маму, которая теперь была неживой. Но она же все еще была мамой…
Мы с Женей поехали к папе на работу. Он приобнял нас и сказал:
– Эх… рано вы осиротели…
Мы с Женей переглянулись. Это было так странно и неприятно! У нас же был еще он…
Но папе, наверное, виднее, что говорить.
Меня попросили вызвать священника. Мы не особо ходили в церковь, но мама иногда ходила. Женя дала мне тысячу рублей. Я поехала в магазин и купила черную толстовку – иначе у меня не получилось бы траура.
Я пошла в церковь за священником. Когда, выйдя из церкви, мы пошли направо, он сказал: “Слава Богу, я уж думал, что та Ангелина умерла”. Видимо, его знакомая. Он осекся, понял, что некрасиво сказал.
Мама совсем не принимала обезболивающих. Я не знаю, почему. Это требовало столько мужества. Я не представляю, какую же боль она на самом деле испытывала. Лекарства наверняка отупили бы ее, но все же. Такая боль невыносима, я даже представить себе ее не могу, а она не пила таблеток… Вообще никаких… Батюшка сказал, что это искупает ее грехи. Что на небе к ней лучше отнесутся.
Напрягает меня немного христианская религия. Истинные христиане – очень больные люди.
Когда мы поднялись на наш этаж, на лестничной клетке уже стояла крышка от гроба. На ней был железный Иисус с такими муками во всем железном теле, что я вздрогнула. А еще не хотелось, чтобы соседи знали, хотелось, чтобы это было личное…
Это все такое личное…
Я открыла дверь в большую комнату, где была мама. Она уже лежала в гробу на табуретках, в той одежде, которую она сама выбрала, в белом юбочном костюме, в красных туфлях. Матрас и подушки выкинули. Я понимаю. В комнате стоял легкий запах… не знаю, как это называется. Формалина.
Заходить в комнату, даже с батюшкой,
