Николай Гоголь - Том 5. Женитьба. Драматические отрывки
Жевакин. Превосходным образом! Так образованные, как вот у нас только графини разве. Бывало, пойдешь по улице — ну, русский лейтенант… Натурально, здесь эполеты (показывает на плеча), золотое шитье, и эдак красоточки черномазенькие — у них ведь возле каждого дома балкончики и крыши вот, как этот пол, совершенно плоски. Бывало, эдак смотришь и сидит эдакой розанчик… Ну, натурально, чтобы не ударить лицом в грязь…(Кланяется и размахивает рукою). И она эдак только. (Делает рукою движение). Натурально, одета: здесь у ней какая-нибудь тафтица, шнуровочка, дамские разные сережки… ну, словом, такой лакомый кусочек…
Анучкин. А как, позвольте еще вам сделать вопрос, — на каком языке изъясняются в Сицилии?
Жевакин. А натурально, все на французском.
Анучкин. И все барышни решительно говорят по-французски?
Жевакин. Все-с решительно. Вы даже, может быть, не поверите тому, что я вам доложу: мы жили тридцать четыре дня, и во все это время ни одного слова я не слыхал от них по-русски.
Анучкин. Ни одного слова?
Жевакин. Ни одного слова. Я не говорю уже о дворянах и прочих синьорах, то-есть разных ихних офицерах; но возьмите нарочно простого тамошнего мужика, который перетаскивает на шее всякую дрянь, попробуйте, скажите ему: «дай, братец, хлеба» — не поймет, ей богу не поймет; а скажи по-французски: «dateci del pane» или «portate vino!» — поймет, и побежит, и точно принесет.
Иван Павлович. А любопытная, однакож, как я вижу, должна быть земля эта Сицилия. Вот вы сказали мужик; что мужик? как он? так ли совершенно, как и русский мужик, широк в плечах и землю пашет, или нет?
Жевакин. Не могу вам сказать: не заметил, пашут или нет; а вот насчет нюханья табаку, так я вам доложу, что все не только нюхают, а даже за губу-с кладут. Перевозка тоже очень дешева; там всё почти вода, и везде гондолы… Натурально, сидит эдакая италианочка, такой розанчик, одета: манишечка, платочек… С нами были и аглицкие офицеры; ну, народ так же, как и наши: моряки… и сначала, точно, было очень странно: не понимаешь друг друга; но потом, как хорошо обознакомились, начали свободно понимать. Покажешь, бывало, эдак на бутылку или стакан, — ну, тотчас и знает, что это значит выпить; приставишь эдак кулак ко рту и скажешь только губами: паф, паф — знает: трубку выкурить. Вообще, я вам доложу, язык довольно легкий, — наши матросы в три дни каких-нибудь стали совершенно понимать друг друга.
Иван Павлович. А преинтересная, как вижу, жизнь в чужих краях. Мне очень приятно сойтись с человеком бывалым. Позвольте узнать: с кем имею честь говорить?
Жевакин. Жевакин-с, лейтенант в отставке. Позвольте с своей стороны тоже спросить: с кем-с имею счастье изъясняться?
Иван Павлович. В должности экзекутора, Иван Павлович Яичница.
Жевакин (не дослышав). Да, я тоже перекусил. Дороги-то, знаю, впереди будет довольно, а время холодновато: селедочку съел с хлебцом.
Иван Павлович. Нет, кажется, вы не так поняли: это фамилия моя — Яичница.
Жевакин (кланяясь). Ах, извините. Я немножко туговат на ухо. Я, право, думал, что вы изволили сказать, что покушали яичницу.
Иван Павлович. Да что делать. Я хотел было уже просить генерала, чтобы позволил называться мне Яичницын, да свои отговорили: говорят, будет похоже на собачий сын.
Жевакин. А это, однакож, бывает. У нас вся третья эскадра, все офицеры и матросы, — все были с престранными фамилиями:[1] Помойкин, Ярыжкин, Перепреев лейтенант; а один мичман, и даже хороший мичман, был по фамилии просто Дырка. И капитан бывало: «эй ты, Дырка, поди сюда!» И, бывало, над ним всегда пошутишь: «эх ты, дырка эдакой!» говоришь бывало ему. (Слышен в сенях звонок; Фекла бежит через комнату отворять).
Яичница. А, здравствуй, матушка!
Жевакин. Здравствуй; как живешь, душа моя?
Анучкин. Здравствуйте, матушка, Фекла Ивановна.
Фекла (бежит впопыхах). Спасибо, отцы мои; здорова, здорова. (Отворяет дверь; в сенях раздаются голоса: «Дома?» — «Дома». Потом несколько почти неслышных слов, на которые Фекла отвечает с досадою: «смотри ты какой!»).
Явление XVII
Те же, Кочкарев, Подколесин и Фекла.
Кочкарев (Подколесину). Ты помни: только кураж и больше ничего. (Оглядывается и раскланивается с некоторым изумлением; про себя). Фу ты, какая куча народу. Это что значит? Уж не женихи ли? (Толкает Феклу и говорит ей тихо). С которых сторон понабрала ворон — а?
Фекла (вполголоса). Тут тебе ворон нет, всё честные люди.
Кочкарев (ей). Гости-то несчитанные, кафтаны общипанные.
Фекла. Гляди налёт на свой полёт, а и похвастаться нечем: шапка в рубль, а щи без круп.
Кочкарев. Небось, твои разживные, по дыре в кармане. (Вслух). Да что она делает теперь? Ведь эта дверь, верно, к ней в спальню? (Подходит к двери).
Фекла. Бесстыдник! Говорят тебе, еще одевается.
Кочкарев. Эка беда! Что ж тут такого? Ведь только посмотрю и больше ничего. (Смотрит в замочную скважину).
Жевакин. А позвольте мне полюбопытствовать тоже.
Яичница. Позвольте взглянуть мне только один разочек.
Кочкарев (продолжая смотреть). Да ничего не видно, господа. И распознать нельзя, что такое белеет, женщина или подушка. (Все, однакож, обступают дверь и продираются взглянуть).
Кочкарев. Чш… кто-то идет. (Все отскакивают прочь).
Явление XVIII
Те же, Арина Пантелеймоновна и Агафья Тихоновна. (Все раскланиваются).
Арина Пантелеймоновна. А по какой причине — изволили одолжить посещением?
Яичница. А по газетам узнал я, что желаете вступить в подряды насчет поставки лесу и дров, и потому, находясь в должности экзекутора при казенном месте, я пришел узнать, какого роду лес, в каком количестве и к какому времени можете его поставить.
Арина Пантелеймоновна. Хоть подрядов никаких не берем, а приходу рады. А как по фамилии?
Яичница. Коллежский асессор, Иван Павлович Яичница.
Арина Пантелеймоновна. Прошу покорнейше садиться. (Обращается к Жевакину и смотрит на него). А позвольте узнать…
Жевакин. Я тоже, в газетах вижу объявляют о чем-то. Дай-ка, думаю себе, пойду. Погода же показалась хорошею, по дороге везде травка…
Арина Пантелеймоновна. А как-с по фамилии?
Жевакин. А лейтенант морской службы в отставке, Балтазар Балтазаров Жевакин 2-й. Был у нас еще другой Жевакин, да тот еще прежде моего вышел в отставку: был ранен, матушка, под коленком, и пуля так странно прошла, что коленка-то самого не тронула, а по жиле прохватила — как иголкой сшило, так что когда, бывало, стоишь с ним, всё кажется, что он хочет тебя коленком сзади ударить.
Арина Пантелеймоновна. А прошу покорнейше садиться. (Обращаясь к Анучкину). А позвольте узнать, по какой причине?…
Анучкин. По соседству-с. Находясь довольно в близком соседстве.
Арина Пантелеймоновна. Не в доме ли купеческой жены Тулубовой, что насупротив, изволите жить?
Анучкин. Нет, я покамест живу еще на Песках, но имею, однакоже, намерение со временем перебраться сюда-с в соседство, в эту часть города.
Арина Пантелеймоновна. А прошу покорнейше садиться. (Обращаясь к Кочкареву). А позвольте узнать…
Кочкарев. Да неужли вы меня не узнаете? (Обращаясь к Агафье Тихоновне). И вы также, сударыня?
Агафья Тихоновна. Сколько мне кажется, совсем не видала вас.
Кочкарев. Однакож припомните. Вы меня, верно, где-нибудь видели.
Агафья Тихоновна. Право, не знаю. Уж разве не у Бирюшкиных ли?
Кочкарев. Именно у Бирюшкиных.
Агафья Тихоновна. Ах, ведь вы не знаете, с ней ведь история случилась.
Кочкарев. Как же, вышла замуж.
Агафья Тихоновна. Нет, это бы еще хорошо, а то переломила ногу.
Арина Пантелеймоновна. И сильно переломила. Возвращалась довольно поздо домой на дрожках, а кучер-то был пьян и вывалил с дрожек.
