Лидия Чарская - В глуши
Вавочка окончательно очнулась.
Этот неожиданный рев возвратил ее к действительности.
— Тише! Стыдитесь так вести себя на первом же уроке! — произнесла она сквозь зубы, брезгливо взглянув в сторону хныкавшего Ванюши.
Этот презрительный взгляд, эти холодные, с враждебным выражением слова заставили разом насторожиться ее босоногих учеников и учениц.
Старая учительница часто бранила не в меру расшалившихся шалунов, случалось, порой ставила их и в угол, но дети любили ее. Любили за простое, ласковое, чисто материнское отношение к ним. Марья Михайловна хорошо звала деревню, сама будучи дочерью бедного деревенского священника, чувствовала себя совсем запанибрата со всем этим бедным, рваным, по большей части голодным людом.
В душе же Вавочки, помимо ее собственного желания, проглядывало что-то враждебное ко всему этому простому, темному народу.
И дети, на вид глупенькие, несмышленые дети, скорее инстинктивно, нежели сознательно, поняли это враждебное к ним чувство чужой и нарядной учительницы.
— Ишь ты, фря какая, — решил вслух тоном, не допускающим возражений, Антипка, когда в перемену между уроками они все высыпали шумной ватагой в огород.
— А тоненькая какая, ровно червяк, — вставила свое слово худенькая робкая Анюта.
— Червяк и есть. А уж и злющая, по всему видать, — заключил кто-то из старших мальчиков.
— Тише вы, глупые, не услыхала бы — беда будет… Ишь у нее глаза-то злые какие, — предупредительно зашептала высокая, круглолицая Груня, дочь деревенского псаломщика.
— За уши отдерет, — испуганно бросила Анютка.
— За уши што, тятьке пожалится — хуже будет! — наставительно заметил Антипка, и вся веселая свободная от классных занятий ватага разом притихла, искоса поглядывая на дверь школы, откуда должна была явиться строгая учительница.
Глава VIII
Без призвания
Прошло два месяца.
Изжелта-серая, сожженная жарким летним солнцем степь покрылась сплошною пушистою пеленою снеговых сугробов. Прихотливо и пышно разукрасил ее проказник мороз. Нарядил во все белое деревья и избы, заковал обычно мутную запруду у мельницы крепким иссиня-хрустальным льдом… Инеем запушил березы и ветлы на школьном огороде и самой школе придал красивый, нарядный, праздничный вид.
Стояли сумерки. Белая степь с ее темными пятнами хуторов теряла понемногу свои определенные четкие очертания, пугая запоздалых путников своей необъемлемо громадной пустотой.
Вавочка сидела у замерзшего оконца и смотрела в степь. Кое-где по избам уже замелькали редкие огоньки… В церковном домике, где жил с женою бездетный старый священник, тоже зажгли лампу, и ее яркий свет дерзко прорезал темноту улицы.
Вавочка смотрела на эту улицу и думала невеселую думу.
За эти два месяца, проведенные в деревушке, она еще более убедилась, как мало подходит она к ее обитателям, как мало общего у нее с семьями Александровских мужиков. Непреодолимая тоска грызла девушку. Сегодняшний темный глухой вечер особенно способствовал этой тоске. Осенью, когда последние ласки умирающего бабьего лета[2] позволяли прогуляться по степи или в ближайшей жидкой березовой рощице позади мельницы с ее запрудой, Вавочка чувствовала себя несколько лучше наедине с засыпающей осенней природой, вдали от тяжелой деревенской обстановки, которая так угнетала ее. Но теперь, когда ей стало особенно грустно и невыносимо — нельзя, как нарочно, было даже и помыслить пройтись по степи. Все бело кругом. Все застлано густым и сверкающим покровом снега. И поневоле приходилось сидеть, пригорюнившись, под окнами, выходящими на улицу и огород. Сегодня, как нарочно, особенно тяжело ей, Вавочке. Сегодня в классе нашумел кто-то из детворы. Ей показалось, что это был Антипка, самый беспокойный и шаловливый из учеников, и она наказала Антипку, поставив его на время урока в угол. Тогда поднялась со своего места худенькая Анютка и заявила, что Антипка не виноват.
Ей, Вавочке, показалось это дерзостью и она выгнала Анютку из класса в сени, где девочка и простояла на холоде целый час. Остальные дети, не смея вступиться за наказанных, глухо шептались и роптали, кидая враждебные взоры на нее. До слуха Вавочки долетело прозвище «червяк», которым называли ее школьники. Злая и возбужденная закончила она кое-как урок и распустила ранее времени по домам свою школу. Сама же, отказавшись от обеда, состряпанного ей Вавилычем, ушла сюда. И здесь, в своей крошечной комнатке, прежние докучные мысли крылатым роем закружились у нее в голове. Боже Великий! Какою несчастной казалась самой себе теперь Вавочка!
Всюду, мнилось девушке, были вокруг нее враги! Она видела эту вражду и в лице ребятишек, хмуро исподлобья поглядывавших на нее, и в обиженно-суровых лицах мужиков и баб, встречавших ее на улице, и в улыбках священника и его жены, к которым почему-то не пошла со дня своего приезда Вавочка, и в добродушной воркотне Вавилыча — всюду чудились ей та же неприязнь и вражда. Даже Вавилыч, казалось, относился к ней особенно предубежденно. Сама Вавочка забыла, должно быть, как гостеприимно и добродушно встретил ее два месяца тому назад старик-ветеран. Но она своим резким гордым отношением сразу поставила на «свое место», как сама себе не без удовольствия заметила Вавочка, чересчур, по ее мнению, болтливого и навязчивого старика-сторожа.
И вот перестал добродушно болтать с нею обиженный Вавилыч и Вавочка теперь уже окончательно замкнулась в себе.
Еще стемнело. Новые огоньки зажглись в избах. Легкая дрема окутала грустную головку Вавочки. Она уронила ее на спинку стула, и не то задремала, не то забылась в этот тихий, вечерний час. Сколько времени спала она — Вавочка не помнит. Но она разом вскочила на ноги, услыхав громкое всхлипывание и чей-то причитывающий голос в сенях.
— Пусти, батюшка, пусти, родимый! Век буду Бога молить, — ясно донесся до ее ушей взволнованный, вздрагивающий от рыданий женский голос.
— Да нельзя, тетка, сказано нельзя… Отдыхает, чай, теперь… Осерчает, коли што… Ведь не Марья Михаловна энто… Королева. Сама, небось, знаешь нашу-то… — отвечал сдержанно и тихо, но все же слышно осторожный голос Вавилыча.
— Знаю, вестимо, знаю, родненький, — запричитал снова плачущий голос, — да как же быть то?… Коли ждать, когда проснется «сама»-то, чего доброго помрет Анютка.
При этих словах Вавочка вздрогнула.
— Умрет? Кто умрет?… Анютка? Какая Анютка? — вихрем завертелась, тревожно работая, мысль.
И проворно, накинув на себя теплую шаль, она вышла в сени. Едва ее воздушная, худенькая фигурка появилась здесь, как какая-то закутанная в полушубок и платок женщина с громкими воплями повалилась ей в ноги.
— Матушка-барышня! Голубушка родная, — запричитала она, охватывая руками Вавочкины колени, — смилуйся, красавица… Не откажи, матушка… К ней… к Анютке моей… пойдем… Не в себе Анютка… горит, как в огне… Матушка, дойди до нас… Родная… Ты ученая… Все, поди, знаешь… Погляди Анютку-то… Помирает Анютка! Пойдем со мной, яви такую Божескую милость, барышня!
И баба завыла уже в голос, покрывая поцелуями и слезами тоненькие ручки Вавочки. Последняя старалась всеми силами вырваться из рук обезумевшей от горя и испуга женщины. Крестьянка подняла на нее свое заплаканное взволнованное лицо и при тусклом свете жестяной лампочки Вавочку поразило что-то знакомое в чертах женщины.
Вдруг она ясно вспомнила, что видела, и не раз, это худенькое лицо, эти большие измученные голубые глаза, эти строгие брови у себя в классе. Анютка, дочь солдата Антонова, была вылитая мать.
И вспомнив голубоглазую худенькую Анютку, Вавочка вздрогнула всем телом.
Она, Анютка, ее ученица больна, при смерти, умирает… Может быть, умерла уже, а она-то, Вавочка, еще сегодня утром наказала эту самую Анютку, заставив ее пробыть целый час в одном ситцевом платьишке в холодных, нетопленых сенях. Что, если вследствие этого и заболела девочка, и умирает теперь? И, вся дрожа от охватившего ее волнения, Вавочка спросила женщину упавшим до шепота голосом:
— Когда она заболела, Анютка?
— Да утрась заболела еще, матушка… И вчерась, словно тебе невеселая была…. Я-то, грешница, чаяла отойдет в школе-то, ан горазд после того хуже стало. Домой пришла, што твой кумач, лицо красное… Страсти Божии! За духтором, сама знаешь, где уж нам, в Давлеканово ехать… Да и не найтить там духтора-то, пока найдешь — помрет, не приведи Господи, Анютка-то… — И баба снова завыла тем жалобным протяжным воем, каким плачут по покойникам в деревнях.
— Ну, ладно уж, ладно! Будет. Поревела и будет… — добродушно похлопывая ее по плечу, произнес Вавилыч, — пойдет с тобой барышня лечить твою Анютку, не реви только, пойдет!
— Как пойдет? — чуть было не в голос крикнула Вавочка и вся вытянулась, как под ударом хлыста. И вмиг гвоздем врезалась ей в мозг страшная мысль: — А вдруг у Анютки заразное что-нибудь? Тиф… корь… скарлатина, оспа… Особенно оспа… И вдруг заразится она, Вавочка, схватит оспу… Умрет… А если не умрет, то на всю жизнь будет носить следы этой страшной болезни в виде безобразных рябин на лице и теле…
