Борис Лазаревский - Бедняки
Больше всего о Сергее можно было узнать от Сони, и Бережнов каждый день собирался пойти к ней, но, представив себе мысленно спокойное, почти холодное выражение её личика, и тон, которым она будет говорить о Сергее, сейчас же откладывал своё намерение.
V
Третьего января день выдался тёплый и солнечный… Сильно таяло, но на главной улице было много катающихся. Часто слышались щёлканье подков засекавшегося от быстрого бега рысака и неприятный звук полозьев о камни мостовой.
Бережнов шёл в библиотеку переменить книгу и думал о том, успеет ли он до Пасхи повторить весь гимназический курс по математике. Когда он переходил через улицу, в нескольких шагах пролетел щёгольской козырёк с прижавшимися друг к другу дамой и военным. Ни лиц, ни костюмов Бережнов, по близорукости, не рассмотрел, но почему-то не сомневался, что это были Соня и Серёжа Припасов. Он ещё раз посмотрел в ту сторону. Видна была только голубая сетка, прикрывавшая рысака, и отчётливо слышался звук ударявшихся о передок комьев мокрого снега: ща, ща, ща…
Бережнов пошёл своей дорогой. Вечером, когда он лежал у себя на диванчике и читал, в следующей комнате послышался звон шпор, а затем вошёл улыбающийся и раскрасневшийся от мороза Сергей.
Бережнов прищурился, вскочил с дивана и засопел от волнения. Они поцеловались. От Припасова пахло немного вином, холодом и любимыми Сониными духами.
Первые минуты разговор не клеился.
Бережнов рассматривал приятеля и нашёл, что он растолстел и похорошел. Малиновый верх кивера шёл к его смуглому цвету лица и чёрным усам. Припасов почувствовал этот взгляд, снял кивер и, встряхнув его, сказал:
— А на дворе опять снег!
Потом, не снимая шинели, и чуть прихрамывая, и звеня шпорами, заходил взад и вперёд по комнате. Этот здоровый, коротко остриженный юнкер был мало похож на прежнего бледного, всегда носившего длинные волосы Серёжу. Прежним остались только карие, добрые, немного беспокойные глаза.
— Когда же ты приехал? — спросил Бережнов.
— Приехал? Да приехал довольно давно, а что не заходил, так ты, брат, уже прости по велицей твоей милости. Всё старая ведь история.
Припасов остановился, заложил руки назад и, облокотившись о тёплую печку, потупился.
Чтобы оправдаться окончательно, он добавил:
— Теперь настали другие времена. Войди в моё положение, только что приехал, а послезавтра уже и назад. Вы тут Крещенский вечер будете проводить, а я трястись в вагоне… Я думал тебя встретить у Новиковых на Новый год, а ты и носа не показал туда. Почему ты, в самом деле, у них не бываешь?
— Я нигде не бываю. Аттестат зрелости висит над головою, если добрался до восьмого класса, так нужно кончить, — наши ведь с тобой товарищи давно студенты, — ответил Бережнов.
— Ну от того, что ты сделаешь визит на Новый год, науки твои не пострадают. Интересно, что тебе даст твой аттестат? Я конечно юнкер et pas plus [1], как выражаются мой эскадронный командир, но зато я хлебнул хоть немного счастья, а ты, мне кажется, так весь свой век будешь что-то зубрить и неизвестно зачем.
— И ты веришь в то, что это счастье никогда от тебя не уйдёт; вспомни, что ты о нём говорил шесть месяцев назад.
— Мало ли что говорится, такое настроение тогда было, расклеились нервишки, вот и всё. Если Соня будет моей женой — счастья не может не быть. Ты ведь её совсем-совсем не знаешь! Это необыкновенная девушка, нет ничего такого на свете, чего бы она не сделала, только для того, чтобы доставить мне хоть минуту радости. Удивляет меня иногда, как она могла привязаться к такому бесшабашному и в сущности весьма прозаическому господину как я… Знаешь, третьего для кончилось ровно два года с тех пор, как мы с ней познакомились не шапочно, а кажется будто вся моя жизнь прошла возле неё и зависит только от неё.
«Ослеп Серёжка, снова ослеп»… — думал Бережнов и спросил:
— Ну, а настоящей своей жизнью ты доволен?
— Как тебе сказать… Разно бывает. Конечно, после полной свободы сначала круто показалось, ну, а теперь обтёрся. Всё от настроения. Не нужно только глубоко забирать мозгами, и тогда чувствуешь себя отлично. К сожалению, я не могу ещё отучиться от этой дурной привычки и иногда впадаю в мерихлюндию. Хотя, когда болит от езды спина, и ноют ноги, тогда больше хочется спать, чем думать. Как видишь, всё имеет свою хорошую сторону. Спасают и Сонины письма. Да, необыкновенная эта девушка! Если бы ты знал, какая это поэтическая натура, за что только она меня любит в то время, когда кругом масса таких хороших, уравновешенных, трудолюбивых людей.
— Опять за своё, — сказал Бережнов и махнул рукой. — Мне кажется, ничего особенного в том, что она тебя любит, нет, и произвёл ты на неё сильное впечатление именно тем, что никогда не был таким как другие. А молоденьких барышень ужас как интересует всё выдающееся. Ты же выдаёшься, главным образом, своей способностью быстро меняться. Сегодня ты — монах, а завтра — гусар. Если бы твою жизнь изобразить графически, то получалась бы не волнистая линия, а ломаная с очень острыми углами.
— Эту ломаную ты выдумал вероятно под влиянием повторения геометрии, — сказал Сергей и засмеялся, а потом подошёл к столу и взялся за кивер.
— Ты рассердился? — спросил Бережнов.
— Ничуть. Вот хоть ты и говоришь, что я часто меняюсь, а на тебя я никогда рассердиться не сумел бы, потому что очень тебя люблю. А всё-таки, — до свидания.
— Куда же ты?
— Да всё туда же.
— Эх ты!
— Эх я. Вот что: приходи ты послезавтра на вокзал к почтовому поезду, а впрочем… Впрочем, меня вероятно будет провожать Соня. Лучше мы с тобою увидимся завтра, утром. Я зайду часов в десять.
Сергей крепко пожал ему руку и, придерживая шашку, пошёл к двери. Бережнов проводил его со свечою в руках, вернулся назад и, погасив свечку, снова лёг на диван. Читать он уже не мог и долго думал о Припасове.
«Странный человек, но не пошлый и не скучный. Или совсем молчит, или поступает и говорит только искренно. Жаль, что он не будет в университете, хотя такие люди и без университета иногда делаются замечательными. Должно быть, из Сергея тоже, в конце концов, выйдет необыкновенный человек, если его не сгубит эта женитьба. А женится он на Сонечке наверное, если даже и разлюбит».
На другой день Бережнов встал раньше обыкновенного и долго ходил по комнате в ожидании Сергея, но тот не пришёл и уехал не прощавшись.
Вспоминая Сергея, Бережнов часто точно мысленно кого-то спрашивал:
«Неужели любовь к женщине — сила, которая может заставить честного человека солгать другу, оставить образование, переменить убеждения, забыть отца и семью, и неужели это сила когда-нибудь скрутит и меня?»
«Возможно, что скрутит», — отвечал он самому себе, и ему становилось так же жутко, как иногда от сознания неизбежности смерти.
Прошёл незаметно ещё год. Бережнов стал студентом и жил в столице в другом климате, среди совсем новых людей. С самого августа он собирался побывать в музеях и на выставках, но, кроме университета, был только два раза в опере, а большую часть дня проводил или на уроках, или у себя в комнате, и за всё первое полугодие не познакомился близко ни с одной семьёй.
Ему долго казалось, что здесь люди не живут как у них в городе, каждый по своему, а только подчиняются какому-то непреоборимому закону, в силу которого ходят на службу, читают газеты, посещают рестораны и выставки, точно отбывают повинность, а сами не радуются и не печалятся, и хвалят не то, что им правится, а только то, что принято хвалить.
Если бы он здесь встретил рыжего лавочника, у которого они с Припасовым когда-то покупали на большой перемене халву, то обрадовался бы ему гораздо больше, чем известному профессору физики, если бы тот вздумал вдруг зайти к нему на квартиру.
И Бережнова часто начинало мучить острое чувство одиночества. Он написал Сергею два длинных письма, в которых подробно описывал своё настроение, но ни на одно из них не получил ответа. В начале марта Бережнов возвращался из театра. Был сильный мороз, от лошадиных морд клубами подымался пар, на улицах горели костры, и колёса карет резко скрипели по снегу.
Прибежав к себе в комнату, Бережнов затоптался на месте, быстро размотал и бросил на стол заиндевевший башлык, и стал расстёгивать пальто.
Башлык свесился одним концом со стола и медленно сполз на пол, потянув за собою какой-то толстый конверт, оказавшийся письмом от Сергея.
Бережнов знал, что если Припасов пишет закрытое письмо, то оно будет похоже на целый рассказ, и, чтобы сделать удовольствие от чтения письма ещё большим, не стал разрывать конверта, пока не обогрелся, и не подали самовар.
VI
Сергей писал: «Не сердись, мой дорогой, за бесконечное молчание, во всяком случае оно не значило, что я тебя забыл. За последнюю неделю не было ни одной ночи, чтобы я не думал о тебе и о твоей жизни. Сейчас я лежу в госпитале, где сплю большею частью днём, чтобы ни с кем не разговаривать, а ночью лежу, открыв глаза, курю папиросу за папиросой и мысленно пробегаю своё прошедшее. Будущее меня не интересует, ибо жизнь в сущности кончена, и во всяком случае такою, как я себе её рисовал, она уже быть не может.
