Александр Образцов - 9,5 рассказов для Дженнифер Лопес
И в нем, в этом доме, все очень свободно. Каждый подарок торжественно разворачивают и цену не забудут сообщить по этикетке или по донышку. А знакомый, тот, что привел, злодей этот, Валериан, которому было не отвертеться и который тебя прихватил для дальнейших пьяных бесед по поводу твоих дел в банке, он уже веселится вовсю. Он тебе на ухо все расскажет о своей двоюродной сестре Нинон. Окажется, что Нинон устраивает необычайно широкие дни рождения. И цену она не от бескультурья так громко объявляет, а оттого, что день рождения у нее - предприятие коммерческое. И ей наплевать, кто и что подумает. Пускай по углам, вроде Валериана того же, перемывают ей кости. А вот принес тот же Валериан как раз то, что нужно было, - майку с видами Лувра.
А пока - к столу, дорогие гости!
Сама Нинон, как царица, садится во главе, и лицо ее, как у царицы, милостиво позволяет сказать тост.
А ведь действительно, отсюда, издалека, лицо Нинон тонко и одухотворенно, не сказать - прелестно! И румянец по верху щек, и синева чуть размытых глаз, и кудряшки блестят - Левицкий здесь нужен или Рокотов, чтобы запечатлеть для будущих поколений.
А голос Валериана слева создает контрастный фон: "Суп, представляешь? на костях варит, и собака не польстится. Глянь-ка на мужика ее, а? Видишь, как мечет? Он дня три, как пес на цепи, сидел, голодал перед этим днем рождения... А рыбу, знаешь, как жарит? На собственном жиру. Рыба-то, говорит, жирная, она в холодной воде плавает и не мерзнет... Да ты осторожней, это же не водка. Это - спирт технический, смородиной закрашенный..."
Нет, не верю я Валериану. Гнусная, злая клевета! А то, что несколько резиной в нос шибануло, - так это из-за его слов. Надо встать и сказать тост.
- Я хочу сказать... - начинаю я, вставая с рюмкой, и все мгновенно замолкают по жесту Нинон. - Что я случайно здесь, в этом доме... И мне... глубоко симпатично то, что все свободно! Что все говорится в глаза... Что наша прелестная хозяйка так... непосредственна и царственна! Я предлагаю выпить за то обаяние, за тот... воздух, который она создает своим присутствием! За тот... праздник!..
- Ура!! - кричит Валериан и бешено аплодирует. Когда я сажусь рядом с ним (в нос по-прежнему шибает резиной), он, давясь от смеха, уничтожает меня. По его словам, мой намек о воздухе поняли все. Я встаю и ухожу на кухню. Мне грустно.
Черный, чужой город в огнях вздыбился за окном до самого неба. Здесь второй этаж. И я думаю о том, что нужно совсем немного, нужно всем стать чуть-чуть человечнее и чутче друг к другу, и все поймут, что каждый из них достоин любви! Уважения! Нежности! Я еще не понимаю, почему у меня возникли эти мысли. На самом-то деле я уже влюблен в Нинон. Мне снова хочется видеть ее. Я возвращаюсь в комнату.
Она встречает меня странным взглядом. Я краснею. Она спохватывается и улыбается мне.
Мне не хочется садиться рядом с Валерианом, но других мест пока нет. Я сажусь и стараюсь не слушать то, что он клевещет.
Валериан: "У них две квартиры, обе в центре. Одну сдали грузину, аспиранту, за 300 баксов в месяц. И, заметь, как только грузин летит к себе в Тбилиси, они берут два рюкзака и полдня таскают пустые бутылки с балкона!.. Ладно. Покупает грузин письменный стол. "Я, - говорит, - вам его оставлю, когда кандидатом стану". А это когда еще станет? Летит грузин в Тбилиси. А они подгоняют фургон, грузят мебель вместе с письменным столом и везут все это в комиссионку. Понимаешь? У грузина денег много, ему понадобится - он еще купит!.."
Странно. Чем больше гадостей говорит Валериан, тем больше мне нравится Нинон. Как она слушает кого-то там, какие у нее при этом оживленные, внимательные, умные глаза! А почему ей не быть умной? Она инженер-экономист... Нет, нельзя мне влюбляться. Нельзя. Никак нельзя. У нас - семьи... Но как сладко щемит сердце! Как прекрасно, ослепительно ее лицо на том конце стола!..
Валериан: "Она с детства такая жадюга. Они в коммуналке жили, так она за соседкой кофе допивала. Допьет из чеплажечки, а потом воды добавит... А ты посмотри на мужика ее. Да, посмотри, посмотри! Это же святой человек... Прибегает она как-то к нам - разрывается от рыданий! Мы с женой водой на нее брызгаем - что случилось?.. Он, говорит, масло на хлеб намазал!.. Ну и что?.. Так вы бы видели, сколько он намазал!.."
Нет, не могу я с ним рядом сидеть. И уйти не могу из этого дома. Я снова иду на кухню.
"Откуда в людях столько злости? - думаю я. - А злословие? Что говорят о нас, как только мы выходим за порог? И ведь не со зла, нет. Не о чем говорить - позлословим. Чем гнуснее ложь, тем приятнее слушать. И того раздевают, кто вышел, и сами раздеваются своим злоязычием. Нет, не поверил я Валериану. И не поверю ни за что. Ведь как человек иногда нелогично поступает: значит, вы обо мне плохо думаете? А я сейчас нарочно буду вести себя хуже еще, чем вы думаете обо мне! И это сплошь и рядом. Потому что человек не любит судей и соглядатаев..."
- Наглая! - вдруг слышу я, и вижу Нинон (нет, не Нинон! Это Валериан называет ее так! Дженнифер назову я ее! Не меньше!). Она вбегает на кухню, глаза блестят от слез, грудь порывисто вздрагивает от сдерживаемых рыданий. - Шампанское... - говорит она. - Ваше! шампанское... Не может она, видите ли, пить это!.. А шампанское?.. Шампанское - конечно! Его все пьют! Почему бы шампанское не пить?..
Она никак не может успокоиться. Я в недоумении - какое шампанское? Почему? Кто эта - "наглая"? Как она по-детски страдает!.. Я пробую ее успокоить, приобнимаю за плечи - мы целуемся... Она целуется страстно, даже зло - мы выходим на лестничную клетку... В течение всего вечера... да, пользуясь любым случаем, - мы целуемся... Нас замечают, но как бы не замечают... Мне странно...
Когда мы с Валерианом выходим из подъезда (мы и не попрощались с нею так, быстро, все вместе стали уходить), голова моя совершенно ничего не соображает... Завтра, думаю я, надо встретить ее... утром... здесь, у подъезда... встану за теми тополями... она выйдет, и мы встретимся...
Я трогаю языком свои искусанные губы, а Валериан говорит:
- Вот жадюга, а? Не добрала подарком, так добрала натурой.
Мне надо бы ударить его по физиономии, но я лишь отстаю и иду в другую сторону, в очередной раз ничего не понимая в жизни.
- Я хочу ее сыграть, - сказала Дженнифер. - Я ее вижу.
КСД
В городе Свободном долго строили новый вокзал. Старый был деревянный, с вогнутой крышей, и странно видеть сейчас сверху, от площади Лазо, вместо привычной обвисшей бельевой веревки конька белый параллепипед.
Именно это пытался объяснить командированный Альберт своему попутчику по купе Кореноеву.
Альберт! Тебе сорок два года, а ты пытаешься все объяснить. Кому интересны твои рассуждения? Уж во всяком случае, не Кореноеву, у которого от твоей ностальгии изжога. Хотя ему не скучно. Он вместе с тобой смотрит вниз, на вокзал, двигает челюстью, как будто собирается плюнуть, на голове у него громадная черная шляпа, своей вогнутостью напоминающая Альберту старый вокзал...
Завод у Альберта никак не кончается. Наоборот. Брови вздернуты, глаза жадно хватают Вокзальную улицу, кинотеатр им. С. Г. Лазо на той стороне горбатой площади, пепельные апрельские деревья, родные дальневосточные фигуры людей - все это обваливается на двадцатилетней давности Вокзальную улицу и т. д.
- Тот вокзал был старикан, понимаешь? - говорит Альберт. Подслеповатый такой завхоз. А этот, гляди, набычился, руки упер в стол у-у!.. Если б ты знал, какие здесь КСД!
- Какие? - зевнув, говорит Кореноев. Он не любит, когда говорят загадками. КСД! Он сам любит говорить загадками. Этот длинный Альберт от Хабаровска прыгает перед ним на проволоке и хоть бы раз упал. Хоть раз! Но ничего. Не скучно.
- Вот! Посмотри! Посмотри, какая! - Альберт незаметно глазами указывает на приближающуюся КСД. Она в стеганой нейлоновой куртке, в джинсах, с подвитыми волосами до плеч, сероглазая, нежнопрофильная, какие на Кореноева и Альберта даже в доме отдыха, от скуки... Да что там говорить! Конечно, нет! Никогда уже!
- Какая? - снова зевает Кореноев в лицо Альберту.
- Да ты что? - в горячке шепчет Альберт. - Это же Красивая Свободненская Девка! Нигде в стране не встретишь!.. Ах, какая улица! Это главная улица, она идет вдоль железной дороги, видишь? Вдоль Зеи, там, дальше. И вдоль сопок, там, выше. И по ней ходят КСД. Как в Голливуде.
Однако улица перед ними не такая, какую хотелось бы видеть Альберту. Довольно жидкая улица с пыльным выбитым асфальтом, серыми домиками под плоскими четырехскатными ржавыми крышами, и лишенная к тому же главного украшения - коридора июльских тополей (после дождя, после танцев в горсаду, когда КСД неуверенно расходятся парами, выстилая незаметной оглядкой срочные понижения своих требований). Тополя по всем правилам обрезаны до культей.
Альберту больно видеть это глазами Кореноева. Он отвернулся, прикрыл глаза, снова открыл их. Кореноевская скука, как газовая атака, уничтожала все живое.
Кореноев. Сколько таких броневиков ползает по территории России! Все-то их развлекай, все-то в пасть положи! Заглотит, выжмет под прессом в своем механическом брюхе и снова смотрит скучающе, с усмешкой из золотой оправы.
