Алексей Бежецкий - Тиф
— А вы не приставайте к замужней женщине, господин есаул, — сказал отец Андрей, входя и расправляя бороду. — Зачем беспорядки у меня заводите?.. А еще степенным прикидываетесь; об отшельниках да столпниках[14] беседуете… не похвально… Всей компании наше почтение!
— Здравствуйте, батюшка, — сказал Вьюшин, — ну, что, у вас в доме много больных?
— Пока, слава господу, было ничего… Человек пятнадцать разными болезнями, больше простудой и на желудок жалуются… А вчера сразу поступило трое, и все теперь в жару находятся. Кажется, сильная лихорадка… а может быть, и тиф.
Никто не ответил на это предположение…
— Будем надеяться, что бог помилует наше селение, и будем мы продолжать проживание в здравии и благоденствии; хотя какое же благоденствие, когда люди в такой печальной стране живут и холодают и все еще не предвидится надежды на скорое окончание войны. Тоже вот насчет питания: уж и мы едим — не ведаем что и как, а нижние чины пшеничное зерно вместо хлеба отваривают… Ведь тяжести в нем сколько? Ведь его, с позволения сказать, слон не переварит. Вот вы изволите в фургоне разъезжать: не поведаете ли нам что-нибудь утешительное?
— А вот интендант линию объезжает и нашел, что запасов по деревням сколько угодно, только пользоваться не умеют… Хочет магазины какие-то учредить. Вот тогда будет не житье, а масленица…
Все уселись обедать, и за столом начали толковать о разных злобах дня.
— Вчера мы одного турка поймали, — сказал Заелов, — который из города пробирался… Говорит, что он из окрестных поселян, а его деревня на трапезондской дороге… Может быть, врет, а может быть, и правду говорит… Если б захотел пройти незаметно, то, конечно, мог бы: валяй вон через те горы ночью, если только не замерзнешь… Судя по его словам, в Эрзеруме дьявольский тиф. Каждый день по несколько сот человек мрет! Это что-то уж на чуму похоже… Во многих домах неубранные покойники валяются: хоронить не успевают… Насильно заставляют хоронить, да и то больше по ночам… Уныние страшное. А зарывают как попало: ковырнут раз, другой заступом, отроют ямку да кое-как землей засыпят, так что, в конце концов, у кого нога из земли торчит, у кого рука… Запах скверный…
— Тьфу ты гадость! — сказал Иловлин, — охота вам эти вещи за обедом рассказывать…
— Пожалуй, и до нас доберется… — заметил Чирков.
— Да уж чего добираться, когда добрался, — сказал Вьюшин, — в некоторых селениях уже такой тиф, что мое почтение… а вы думали что?..
— Одначе все ж не такой, как в городе? — спросил священник.
— Такой ли, не такой, а в Г* каждый день по пятку умирает. Да вот не далее как вчера ротный командир в К* в постель слег, а еще накануне мы с ним в ночное дело ходили…
— Какое дело? Ты-то зачем сунулся?..
— А я волонтером… Дело в том, что приказано было саперам какие-то турецкие работы уничтожить на Евфрате… Сапер послали взвод, а из К* велено дать роту в прикрытие… Вот, как наступила ночь, взяли они армяшку-проводника и пошли… и я пошел… Дороги никакой нет, все снегом завалено, так что без проводника идти и не думай… Представь себе: все канавы да канавы, вместо дорог-то, одна вдоль другой… Проводник эту местность очень хорошо знал и все по гребням шел… А мы за ним гуськом да потихоньку; скоро-то и идти было невозможно. Направо ступишь — провалишься; налево — тоже по шею в снег уйдешь. Чем дальше идем, тем больше наш проводник страху набирается; идет да возьмет и сядет на землю. «Чего он сел?» — «Иохтур иол!»; «Дороги, говорит, нет!» — «Дай ему!».
— Это что же дать-то? — спросил священник.
— Ну, понятно — в шею. Ну, дадут в шею, он сейчас — «вар, вар!» и опять идет… Ему-то в чужом пиру — похмелье… Дошли мы до переправы. Ночь чистая, ясная, луна светит во все лопатки… И представь себе — чертовщина! В каких-нибудь много полутора верстах, около ихнего селения, черкесы ездят, и пехота, так человек двести, куда-то идет… И все это видно как на ладони и нас видно!.. То есть до такой степени опасно, что даже не страшно стало!.. Начали саперы работать… Рота развернулась и присела кое-как… А ротный командир здорово заложил перед выступлением! все пристает к саперным офицерам: «Господа инженеры! позвольте огонь открыть!.. Перестрелку затеем и нам ее за дело сочтут!» Хорошо, что не согласились. Затей мы перестрелку, всех бы нас тут положили, потому что отступления никакого: одни канавы… И только мы убрались из этого «канавного похода» восвояси, как этот самый ротный командир заболел и теперь в тифе лежит…
— Должно быть, простудился в снегу, — заметил священник, — возможно, что и вовсе распахнувшись шел, так как вы изволили заметить, что он…
— Заложил слегка? Возможно…
— А сгоряча-то его и прохватило морозом… Тоже вот теперь сапожонки были, должно быть, худые; снега-то и наглотались… Вот к чему ведет употребление вина, да еще неумеренное. Ему бы выйти на бой со врагом тверезым, а с морозу как пришел — одну, две рюмки разрешил; ничего… Даже благо… то-то вот и есть!
— Да уж что говорить, отец Андрей, когда он теперь, быть может, к праведникам сопричтен…
— Сопричтен ли?
По этому поводу офицеры опять, благодаря Заелову, стали рассуждать о будущей жизни и затем незаметно перешли на награды. Посыпались чины и кресты, точно из рога изобилия. На улице между тем догорал день, и бумага в окнах из белой сделалась светло-серой; собеседники перешли в комнату Иловлина, где было посветлее. Неожиданный сюрприз, поданный Самойловым в виде тарелки с кишмишем и орехами, опять повернул разговор совсем в другую сторону.
Общество развеселилось. Вьюшин рассказал несколько не совсем скромных анекдотов, которые будто с ним случились; перешли на любовь, причем Заелов говорил, что любовь — это вещь удивительная и страшная, а Вьюшин — что ничего в ней удивительного нет. «Я как выпью, так сейчас и влюблен».
Между прочим, все удивлялись, как в такой грязной деревушке открылась такая красивая девушка, как Мариам. Один только Вьюшин, который был маленького роста и худощав, не одобрял ее красоты, находя, что она недостаточно толста, потому что женщина чем толще, тем лучше. Заелов находил в ней что-то фатальное и таинственное и подшучивал над Иловлиным.
— Уж вы не скрывайтесь! Я все вижу… Вы к ней неравнодушны… Если б я был помоложе, то непременно ее бы похитил отсюда… А вы только смотрите!
Затем Заелов нарисовал на двери довольно неумело женскую фигуру без ног и подписал «Мариам — будущая супруга капитана Иловлина». Лицо вышло кривое и ни капли не похоже на оригинал, но когда он намазал ей большие глаза, то лицо приняло сразу такое неприятное выражение, что Вьюшин воскликнул: «Экая ведьма! Только метлы недостает…» В одном только Иловлине шутки о Мариам не вызывали смеха. С наступлением вечера офицеры надели полушубки и пошли немного прогуляться о отцом Андреем.
VII
В воздухе было морозно и тихо. Слежавшийся на дороге снег скрипел под сапогами. По направлению к Эрзеруму тянулась долина, покрытая белым, нетронутым снегом, матовая поверхность которого случайно искрилась от лучей луны; только в нескольких направлениях извивались и чернелись глубокие следы чьих-то ног. Нежные и округленные тени, точно воздушные берега, окаймляли вдали это серебряное озеро, а там, далее, было уже совсем темно… К этой картине больше всего шло безмолвие… Небо было чисто, и тысячи звезд светили дрожащими, холодными огнями в его темном пространстве. Над Эрзерумом держалось слабое зарево от вечерних огней, и в одном месте что-то то сверкало, то тухло.
— Эко небо какое чистое! — сказал отец Андрей. — Мир на небе, да на земле его нет.
— Да, — заметил Вьюшин, — пора бы в Россию…
— То-то вот и есть, господа вояки! Воюете, воюете, а потом и видите, что мир лучше… Кажется, чего лучше мира и спокойствия, а вы кровь проливаете. Оттого и болезни идут, ибо поднявший меч от него и погибнет [15].
— Теперь ведь святки, господа, — заметил Заелов, — деревенские девки в зеркало смотрят, воск льют… имена спрашивают у прохожих. А тут вместо красной девицы на буйвола наткнешься или на стаю собак.
— Это хорошо еще, — возразил Вьюшин, — если на буйвола… А если на турок? Вдруг им придет фантазия вылазку да ночное нападение. Вот тебе и будет суженый да ряженый…
— Ну, прощайте, господа! Девять часов, пора и домой, а то застынете… — сказал отец Андрей…
— А мы вас проводим, батюшка…
И вся компания, за исключением Вьюшина, который сослался на усталость, потянулась в дом бека…
В этом доме все было тихо. Только в одном слабо освещенном окне мелькали чьи-то тени. Все вошли в комнату к отцу Андрею.
— Милости просим, — сказал священник, зажигая свечу, — я сейчас пойду распорядиться кое о чем…
Заелов закурил папироску, а Иловлин сел и задумался. Он чувствовал какую-то тяжесть во всем теле, и в голове его беспорядочно пробегали отрывистые мысли: «десять фунтов свечей Порошину», «голова болит», «мир и звезды», «отец Андрей», «кладбище»…
