Г Владимов - Большая руда
Он посмотрел вверх. В конусе фонарного света бились ночные мотыльки. Ночь была темна, ни одна звезда не пробивалась сквозь облака, и едва достигал сюда свет дальних домов и бараков. Больше он ничего не увидел и посмотрел на нее. Она была вся захвачена танцем и раскачивалась, задумчиво сощурясь и напевая. В нем шевельнулось что-то вроде восхищения, он хотел бы так уметь говорить, как она.
- Ничего пластиночка, - сказал он, кивая вверх. - Берет. Держит.
- К сожалению, это последняя. Уже одиннадцать, а наш радист очень пунктуален.
"Тишина" кончилась, и в громкоговорителе послышался щелчок. Но шарканье ног по асфальту еще продолжалось. Пары не расходились. Они танцевали без всякой музыки.
- Собака он, ваш радист, больше никто, - сказал Пронякин. - Меня б туда посадили, так я б до утра заводил. А почему нет, ежели народу хочется?
Она мягко улыбнулась, округляя губы.
- Мало ли чего нам хочется. Может быть, его ждет жена или еще кто-нибудь. Или он думает о тех, кому рано вставать на работу. Все ведь можно объяснить по-хорошему, правда?
-- Что же он, лучше их знает, чего им надо? Инструкция у него, вот и закрывает лавочку.
Она опять улыбнулась ему.
- Боже, как вы мне напоминаете наших девчонок. Даже слова те же: "инструкция", "лавочка". И "вот я бы!" "вот мы бы!". Но разве можно скулить, жаловаться, если живешь среди таких людей?
- Каких же это?
- Ну, которые живут настоящим делом, делают его своими руками. Они иногда бывают грубыми; я видела, как они пьют, участвуют в драках, сквернословят. Но это потому, что им не приходит в голову взглянуть на себя. Сколько в них настоящего рабочего благородства! И в вас оно есть.
- Черт его знает, - сказал он, - не замечал. Но ему было приятно думать, что в нем есть благородство. Ему это как-то не приходило в голову.
- Есть, - сказала она убежденно. - И давайте потанцуем, как все. Без музыки. Ведь и в этом есть своя прелесть, правда?
Шарканье ног по асфальту все продолжалось. Шарканье и дробный разноголосый говор, в котором каждый не слышал соседа. Потом где-то близко, в темноте, пиликнула и заскрежетала гармошка.
Кто-то из парней неподалеку от них закричал:
-- Миша пришел!.. Давай, Миша, наяривай!
И все закричали тоже:
- Сыпь, Миша, не жалей!
- Миша, лучший друг, поработай. Чего тебе стоит!
- Мишенька, иди сюда, милый, мы тебе конфетку дадим...
Пронякин увидел Мишу. Он продвигался между парами ходом шахматного коня, раздвигая их костлявым плечом, - в черной бархатной курточке и необъятных брезентовых галифе, вправленных в кирзовые сапожищи. На голове у него блином сидела замасленная артиллерийская фуражка. Он растягивал и сжимал маленькую писклявую гармошку, как машина, заведенная на тысячу оборотов, и ухмылялся блаженно. Из-под Мишиных пальцев, корявых и заскорузлых, выходило что-то среднее между танцем лебедят и саратовской "матаней".
- Что это за тип? - спросил Пронякин.
- Это Миша, - сказала она. - Володя Хомяков за что-то прогнал его с карьера, и он теперь работает при бане. А мне жалко его. Он просто не нашел своего места в жизни.
Пронякин пожал плечами.
- Ну, положим, Володя Хомяков знает, кого выгнать, а кого принять.
Миша остановился как раз против них и смотрел в упор, улыбаясь слюнявой улыбкой. Двух передних зубов у него не хватало. Он раздирал гармошку, не останавливаясь ни на секунду.
- Эй ты, хмырь! - крикнул Пронякин. - Ты играй по-человечески! Понял?
- Гы! - сказал Миша.
- Ты еще что-нибудь умеешь играть?
-- Умею, - сказал Миша. И заиграл то же самое, только громче.
Вдруг он заорал:
- Кралечку нашу затралили! Увести хотят!
Вокруг засмеялись. Должно быть, кому-то здесь Миша казался острословом. Но Пронякину вдруг очень захотелось украсить Мишин рот еще двумя щербинами. Он двинулся к Мише, мгновенно рассвирепев, но Рита удержала его, с неожиданной силой вцепившись в рукав.
- Не надо, не злитесь на него, мы лучше уйдем. Уже ведь поздно.
- И то правда, - сказал Пронякин, так же мгновенно остывая. Он почувствовал благодарность к ней. Хорош бы он был, если бы связался с дурачком.
Не переставая наяривать, Миша кричал им вслед:
- Кралечку увели, я ж говорил! Держи вора-бо-сяка-а-а!..
Впрочем, на него недолго обращали внимание. Танцующие пары двигались, шаркая, плотной массой по кругу. Пыль поднималась над ними и таяла в конусе фонарного света.
- Провожу, что ли, - сказал Пронякин.
- Не нужно меня провожать, - сказала она быстро и как бы испуганно. - Я не хочу, чтоб вы думали, что мне это нужно. Ведь вы из приличия, правда?
Он не нашелся, что ответить. Он смотрел ей вслед и, когда она заслоняла тускло-оранжевый свет подъезда, видел, как она странно изгибается всем телом и как высоко держит голову. "И не споткнется, - подумал он, усмехаясь. Но в усмешке его было что-то вроде восхищения. - Наверно, и правда, Бог таких бережет".
Она прошла весь грязный неровный пустырь, заваленный битым кирпичом и железным ломом, и, не оглянувшись, быстро исчезла в подъезде.
Соседи Пронякина уже спали мертвецким сном. Он встал на пороге, морщась от их разноголосого храпа и запахов - нефти, глины, сыромятной кожи и пота, - бивших в нос наповал. Натыкаясь на табуреты, путаясь в голенищах сапог, разбросанных по всей комнате, он пробрался к окну и распахнул форточку. Затем он разделся, аккуратно уложил костюм в бумажный чехол и вывесил на спинку кровати брезентовую робу.
Где-то близко по улице прошли гурьбой, хрустя по щебню, и голосами, оловянными и старательными - парней, звонкими и смеющимися - девчат, завели песню:
Забота у нас простая-а-а...
Забота наша такая...
Пошла бы руда большая
И нету других забо-о-от!..
И снег и вете-е-ер...
Но "ветра" не вытянули и рассмеялись и пошли дальше.
Пронякин лежал и курил, медленно передумывая все события этих последних дней, с тех пор как он попрощался с женой на вокзале в Горьком, где она работала буфетчицей, и уехал, оставив ее у родственников, чтобы оказаться здесь, в этой комнате, среди чужих. Папироса его выжигала зигзаги в темноте, петляя и возвращалась к его губам.
"Это все уже ненадолго", - думал Пронякин. "Это все" была комната с рассохшимися обоями, запахами и храпами и его собственная неустроенность, которую он всегда чувствовал сильнее в разлуке с женой. - Это все уже ненадолго. Домик здесь заимеем; может, ссудой какой помогут. И чтоб все было в доме - холодильничек, телевизор, мебель всякая. А со временем-то, может, и машинку свою заведем. Но это, впрочем, уже идиллия. - Этим словом он называл все несбыточное. - Это уже идиллия, известно же: сапожник всегда без сапог. А вот пацанов своих пора бы действительно заводить: ведь уж тридцать скоро, а женульке и того больше. Ей-то ребенка надо, скоро все годы выйдут... Ничего, все будет. Только бы не споткнуться где. Не споткнуться бы. А там уж я сам себе свой. Лиха беда начало. А споткнуться можно очень даже просто, и тогда снова - езжай, ищи, жди..."
Он лежал, опустив руку с папиросой к полу, и слушал, как ветер гремит чем-то железным на крыше. Он заснул, и папироса погасла и выпала из его руки.
4
Мацуев действительно подобрал для него запчасти и положил их в кабину "МАЗа". И каждую из этих прекрасных вещей Пронякин подержал в руках, неторопливо прикидывая, много ли это или мало и не свалял ли он дурака, взявшись за ремонт. Это был бы, конечно, неплохой комплект для всякой годной машины, но не для "МАЗа", в котором, наверное, живого места не было. По-настоящему Пронякин еще не видел его, на то нужна была полная разборка, и от нее-то все зависело, потому что в конце концов не стыдно было бы и отказаться и поехать в другое место, где, быть может, повезет и дадут новую машину. Но это он только обманывал себя.
В тот же день "МАЗ" отбуксировали к смотровому люку, лебедка сняла с него платформу кузова, кабину и двигатель, приподняла раму, из-под которой слесари выкатили передний и задний мосты, и Пронякин, вооружась отвертками и ключами, принялся разбирать. К исходу второго дня он увидел свой "МАЗ" по-настоящему, когда уже и "МАЗа"-то не было, а была только груда частей, узлов и деталей, едва уместившаяся на стендах.
Тут он увидел все его раны, болячки и язвы, все сколы, забоины и трещины, все погнутости и вмятины и его святая святых - рабочие поверхности цилиндров, бывшие когда-то зеркальными, а теперь покрытые нагаром и сыпью. Тогда он понял, что никуда не уйдет.
Он сел на бетонный пол в мастерской и горестно замотал головой. - Ах, сука...
Ни черта он не понимал, тот, кто ездил на этой машине, а другие, кто понимал, пришли потом, и, конечно, им было уже не совестно "раздевать", растаскивать по кускам искалеченное существо, которому вряд ли воротишь и жизнь, и прежнюю силу. Пронякин не стал распутывать концы, он просто пошел к тем, на кого намекнул Мацуев, и попросил их вернуть детали, снятые с его "МАЗа". Одни вернули их, стыдливо и молча. Другие потребовали доказательств и хорошо, с большим чувством, посмеялись над ним. Впрочем, они легко соглашались на обмен.
