Г Владимов - Большая руда
колес. Нагнувшись и поглядев на карданный вал, Пронякин только присвистнул.
- Кто же это такое допустил, а?
- Ездил на нем один, сукин дьявол, - пояснил Мацуев и сплюнул. - Ну, опять же, дороги здесь, сам знаешь, какие. Да и груз деликатный.
- Тут не в дороге дело. И не в грузе. Бить надо по мордам за такую езду.
- Кто ж говорит. Конечно, надо. Только за всеми дураками не уследишь. В общем, гляди сам. Не понравится - обижаться не стану.
- Возьмусь, - сказал Пронякин. - Такая моя планида.
- Подумай, - посоветовал Мацуев, уходя. - Я не тороплю.
И как только он ушел. Пронякин быстро открыл кабину и влез на широкое раздавленное сиденье. Это было просто необходимо ему - подержать в руках огромную баранку, ощутить ее шершавость и теплоту и чувство уверенности в себе, точно это и есть те самые рога, за которые берешь судьбу. Он сразу увидел и непомерный люфт руля, и что оборвана тяга педали и не работает спидометр, закончивший счет километров задолго до того дня, как машина испустила последний вздох. "Э, да не в том суть, - сказал он себе, - зато уж никакая собака не скажет: приполз на готовенькое. Оно, конечно, против "ЯАЗа" трехосного я бы ничего не имел... Да кто же тебе его даст, Пронякин?"
Оставив в кабине куртку и кепку, он обошел машину со всех сторон, попинал носком увядшие баллоны, затем подошел к радиатору и поднял капот.
- Мама родная! - сказал он почти весело.
Эта состарившаяся телега начинала ему нравиться. Он вытащил из кабины сиденье и, положив его под машину, полез за ним на четвереньках.
Заглянув сюда через полчаса, Мацуев услышал веселое посвистывание.
- Ну как? - спросил Мацуев, присаживаясь на корточки.
- Страх и ужас. Катафалк моей бабушки.
- Откажешься, стало быть?
- Даже наоборот. Беру.
- Думаешь, пойдет машина?
- У меня пойдет. Зверь будет, а не машина.
Пронякин выбрался из-под машины ногами вперед и сел, прислонясь спиной к высокому колесу. Он улыбался, на щеках и на лбу блестели иссиня-желтые пятна смазки. Старенькую майку он тоже успел запачкать.
- Понимаешь, чем она больна? - спросил Мацуев.
- Двигатель, честно говорю, не смотрел, не дизелист; вижу только, что грязи много. Но рулевые тяги гляди-кось, как покорежены - обухом, что ли, он их подправлял? Теперь - у карданвала, у заднего, шлицы поистерлись, а погнутость - в полпальца, не меньше; биение, видать, страшное. В коробке передач трещина внизу, это и сам видишь, масло течет. Ну, а про задний мост и говорить нечего, вал - так просто рукой проворачивается. Уж куда хуже! Сателлиты, что ли, повыкрошились.
- Понимаешь ли... - Мацуев смущенно почесал в затылке. - Может, их там и нету, сателлитов.
- Куда ж они делись?
- Понимаешь, его одно время списать хотели. Ну, каждый и тащил, чего хотел. В общем... недоглядел я. Это уж я маленечко обратно его подсобрал, чтоб хоть божеский вид имел. Теперь-то мы его и на день запираем...
Пронякин усмехнулся и махнул рукой.
- Ты чему улыбаешься? - спросил Мацуев. - Тут плакать нужно.
- Привычки нету. В армии и не такое приходилось чинить. Дефектная ведомость на него составлена?
Мацуев опять почесал в затылке.
- Дефектная ведомость, понимаешь, есть. А запчастей нету. Вот какая история. В армии-то, наверно, были?
- Это верно.
- Вот то-то. Так что не зря я тебе говорил - подумай.
- А на свалках? - спросил Пронякин.
- Как везде. Что ты, на новых стройках не бывал? Поищешь - найдешь. Чего не найдешь - наменяешь, "мазисты" и в других бригадах есть. Ну и мы, конечно, от своих "ЯАЗов" кой-чем поделимся. Ну, что еще? Мастерская у нас хоть и слабенькая, а своя. Ты возьмись только.
- Взялся уже, - сказал Пронякин. - Я от своего не отступаю.
Они помолчали. Мацуев смотрел на него, почему-то виновато помаргивая. Пронякин выволок сиденье и положил его в кабину.
- Ты где устроился? - спросил Мацуев. - В гостинице?
- В коттедже, едят его клопы.
- Тебе в общежитие надо переходить.
- Да ведь не примут, пока на работу не поступлю.
- Поступишь. Будь уверен.
Пронякин вежливо промолчал. Он надел куртку и, сощелкивая ногтем приставшие ворсинки ветоши, ожидал, что еще скажет Мацуев.
- Не знаю еще, какой ты механик, - сказал Мацуев. - А машину, видать, любишь. Уважаешь ее.
- Как не уважать, ежели кормит. Для меня машина - тот же человек, только железный и говорить не умеет.
- А как же! - сказал Мацуев. - Тот же человек... Ну, а как с дизелем обращаться, я тебе на своем "ЯАЗе" покажу. Освоишь. Книжки, какие нужно, у меня возьмешь.
- Книжки есть у меня. С собою вожу.
- Ишь ты. Ну валяй, я тут еще покручусь. Может, какие запчастишки все-таки подберу для тебя. Завтра приходи к восьми. А коменданту в общежитии скажешь: Мацуев, мол, просил пристроить пока. Не откажет. - Он помолчал, пошевелил мохнатыми толстыми бровями. - Жинка есть у тебя?
- Имеется, в одном экземпляре.
- Это хорошо. Жинку со временем вызовешь, ежели захочет она. Покамест в общаге поживете, а там, может, и комнатка будет... Ты, часом, не из летунов?
- Был. Надоело.
- Ну, это самое верное. Это я и вижу.
Он протянул толстую растопыренную ладонь, в которой совсем спряталась сухая и жилистая рука Пронякина.
3
Тем же вечером он забрал свой чемодан и котомку из коттеджа - так называлась бревенчатая двухэтажная изба для приезжих - и перешел в общежитие - так назывался длиннейший дощатый барак с террасой и скамейками у крылечка, стоявший в длинном ряду таких же бараков.
В общежитии он пощупал простыни, покачался на пружинах койки и посыпал трещины в обоях порошком от клопов. Над изголовьем он приколотил полочку для мыла и бритвы, повесил круглое автомобильное зеркальце и по обеим сторонам его, с симметричным наклоном, фото Элины Быстрицкой и Брижжит Бардо. За фотографии он тоже насыпал порошка от клопов.
Комната была на шестерых, но он застал лишь одного из соседей, который лежал поверх одеяла в комбинезоне, положив ноги в сапогах на табурет. Так спят обычно перед сменой. Сапоги распространяли жирный сырой запах тавота и глины, и Пронякин распахнул окно. Ему не нравилось, когда в комнате пахло работой.
Он решил написать жене, пока не вернулись соседи. Он вырвал листок из школьной тетради и, присев к столу, освещенному тусклой, засиженной мухами лампочкой, отодвинул обрывок газеты с огрызками кукурузы и мятой картофельной шелухой.
"Дорогая моя женулька! - вывел он с сильным наклоном влево и аккуратными закорючками. - Можешь считать, что уже устроился. Дали пока что старый "МАЗ" двухосный, но я же с головой и руками, так что будет как новый и прилично заработаю. Есть такая надежда, что и комнатешку дадут, хотя и здесь многие есть нуждающие. А я бы лично, если помнишь наш разговор на эту тему, своей бы хаты начал добиваться. Хватит, намыкались мы у твоих родичей, и они над нами поизгилялись, хотя их тоже понять можно, так что хочется свое иметь, чтобы никакая собака не гавкала..."
Сосед зашевелился на койке и замычал. Должно быть, ему снилось плохое. Пронякин взглянул на часы и принялся его тормошить. Сосед открыл один глаз и уставился на Пронякина младенческим взором.
- Ты кто?
- Я-то? Ангел Божий. Сосед твой. Гляди-кось, смену проспал.
Сосед посопел немного и меланхолично заметил:
- Ну и брешешь.
Он открыл второй глаз и, почмокав пухлыми со сна губами, приподнял наконец лохматую голову.
- Пошарь-ка в тумбочке, опохмелиться ребятишки не оставили?
- Сами выпили да ушли.
- Такого не может быть, - объявил сосед после некоторого раздумья.
- Значит, может, ежели так оно и было. А ты и без опохмела хорош будешь. Ветер нынче свежий, мигом развеет.
Сосед встал наконец на подкашивающиеся ноги и покачался из стороны в сторону, разгоняя сон.
- Тебя как звать-то? - спросил Пронякин.
- А тебя?
- Виктором.
- А меня Антоном. Будишь, а не знаешь, кто я и что я.
- Ты на чем работаешь? - спросил Пронякин. Он твердо знал, что тот не шофер, хотя и не мог бы объяснить, почему он это знает.
- На "ЭКГе", - сказал Антон. - Машинистом. - "ЭКГ-4" был экскаватор. А ты у Мацуева?
- У него как будто. Ежели не прогонят.
- Ну, вместе будем, - сказал Антон. - Тебе сегодня не идти?
- Сегодня нет.
- Ну и гуляй. А чего тебе делать?
- Я и гуляю.
Антон засунул в карман полотенце и пошел в кухню, шаркая коваными сапогами. Пронякин подождал, пока заплескалась вода в кухне, и быстро открыл тумбочку. Рядом со скатанным грязным свитером стояла початая четвертинка. Он стиснул зубы. Вот чего он боялся и что ненавидел, как может бояться и ненавидеть человек, уже однажды опускавшийся до последней степени и сумевший подняться неимоверным усилием и который по-прежнему себе не доверяет. "Нет уж, - сказал он себе, - старое не случится, последний мужик будешь, ежели случится". Но он знал, что это может случиться, если кто-нибудь рядом, в одной с ним комнате, пьет. Он вынес четвертинку к окну и, перевернув ее горлышком вниз, злорадно слушал, как булькает внизу, в темноте.
