Асар Эппель - На траве двора
Затем Софья Петровна слушает дуэт Одарки и Карася и предполагает, что Василь Гаврилыч обязательно воспроизведет ей завтра где-нибудь на дворе или на улице несколько самых лучших оперных фраз.
С неослабевающим интересом слушает она об усилиях товарища Молотова, самоотверженно отстаивающего одну шестую часть суши первого в мире социалистического государства от врагов, как внешних, так и внутренних. Часто повторяемые теперь слова "внутренние враги" Софью Петровну не слишком озадачивают, хотя на травяной улице, на всем ее стометровом протяжении, многие от этого выраженьица скучнеют.
Потом становится совсем темно, и все укладываются спать.
Дариванна, одетая в бязевую ночную плиссированную рубашку, пыхтя взгромождается на постель, где сдвинулся к стене напевающий дуэт Одарки и Карася Василь Гаврилыч, тушит огонь и повелительно протягивает руку к "взглянитеку-ананасу" своего супруга, но, ничего особенного там не обнаружив, сварливо шипит: "Исть, паразит, больше не получишь!"
"Можэ выду, можэ выду на дороху..." - слышит, засыпая, в собственных ушах Василь Гаврилыч, и ему начинает сниться, что Вячеслав Михайлович Молотов последовательно и неуклонно просит представителя УССР на Генеральной Ассамблее Гулак-Артемовского поручить лично Василь Гаврилычу окопать Ассамблею от внешних врагов хорошею канавою и недвусмысленно запереть ворота, при этом обязательно и предварительно поставив на повестку дня уважаемую Софью Петровну.
Долго, конечно, не засыпает одинокая, как само одиночество, Софья Петровна.
Долго-долго - целых пять минут! - не может уснуть Валька...
Налеты Николая продолжаются. В эскадрилье только и разговору о загорающей невесте. Некоторые даже отваживаются и без Николая слетать на нашу улицу, но безнадежно запутываются в ориентирах курятников, долговязых подсолнухов и просушиваемых на солнце перин, а пройти надо всем этим хламом на бреющем полете, чиркая колесами по голубятням, никто даже и не рискует, ибо только ошеломление молодой любви может вдохновить человека на такие выходки в летнем воздухе. Разве что один раз кто-то сообщает, что видел какую-то тетку с белым носом, - не твоя ли это, Коль?.. А?..
Вся эскадрилья, конечно, ждет свадьбы, и свадьба, конечно, совершается, однако из-за немедленного приказа куда-то вылетать все происходит так непродолжительно и скомканно, что никто толком не успевает погулять, а только успевает вежливо прослушать долгую какую-то думку, которую Василь Гаврилыч самозабвенно поет, плача при этом горькими слезами.
Потом все летчицкие гости скоренько исчезают, тем более что начинается летняя гроза, и средние слои атмосферы с таким грохотом валятся на нашу улицу, такие розовые молнии замыкают ее с небесами, что истошный Валькин вопль с терраски не слышит, пожалуй, никто: ни двор, ни улица, ни осатаневшая она сама, ни пьяный Николай, как профессионал заметно подавленный нелетной погодой и спешным своим отъездом на заре.
Встает заря. Грозы как не бывало. Небо ясное, и - ясное дело - уехал Колька. Но куда - неясно ни ему, ни его молодой жене, ни остальной улице.
Уезжает он куда надо. Куда надо командованию. И до следующего лета исчезает.
Время до следующего лета проходит как обычно. Из репродуктора поют Бунчиков с Нечаевым; Вячеслав Михайлович Молотов, как обычно, не идет ни на какие уступки американским агрессорам и здорово их клеймит; Василь Гаврилыч ежедневно наслаждается дуэтом Одарки и Карася, потому что Московское радио идет в этом смысле навстречу радиослушателям, и каждый день Софья Петровна припудривается мукой.
Но ведь Николай же где-то летает! Он жив-здоров, чего желает и нам, как стоит в его частых письмах. Жива-здорова и Валька, хотя чудовищно беременна, и когда, тренируясь ко Дню авиации, ведомые Василием Сталиным к Тушинскому аэродрому самолеты преодолевают над травяной улицей звуковой барьер - то есть от ускорительного взрыва лопаются небеса и все наши постройки приседают, а скворец, не успевший метнуться в скворечник, ибо не слышал приближающееся звено (оно же свой звук обгоняет!), летит хвостом вперед, что в мире пернатых умеют делать только птицы колибри, - Валька от страха не выкидывает, а, сидя на ступеньках терраски, наедается колбасой на случай, если умрет в родах. Но роды будут нестрашные, и на свет из Вальки появится Верка, и начнутся хлопоты материнства и нестерпимая тоска по Николаю, который теперь т а к необходим, что летняя пылкость на раскладушке, равно как и теоретические соития на бреющем полете, кажутся Вальке невинной грезою, правда, такой метафоры она не знает.
Что же поделывает Николай, сообщающий в письмах, что не спит, чтобы крепким сном спала моя Москва?
Он летает в незнакомом секретном небе над незнакомой секретной территорией, а рядом с ним на расстоянии каких-нибудь полутораста метров летает незнакомая секретная машина, которая хоть и может летать быстрее Николая, но не показывает этого. По-русски Николай теперь не разговаривает, с базой же общается нерусскими словами и бессмысленными цифрами, потому что летающий рядом секретный самолет ни в коем случае не должен знать, что Николай - русский человек. Однако пилот с сучьего этого самолета все время заводит Колю, так как сам откуда-то по-русски знает, чему якобы научился от шпионских своих родителей; он даже знает, как Николая зовут. "Ник! привязывается он по радио. - Лэтаешь ты вэри хорошо, но машина у тебя нот вэри хорошо! Ник! - продолжает он. - Что ты, эбьёна мазер, дэлаешь лицо, что ты желтый?" "Тень-тень-пинь! - для отвода глаз переговаривается на местном языке Николай с базой. - Тень-тень-фьють!" Но пилот с сучьего этого самолета подначивает как хочет. "Ник! - говорит он. - Ты вэри вэлл лэтаешь, но ты, эбьёна мазер, ошэнь боишься свой шеф! Мне надоэло лэтат дирэкт и я буду сдэлат мэтвую петлу!" "Чинь-чинь-тюви-тюви-тонк! - радирует Николай земле, а сам думает: - Смотри ты, приоритет присваивает! Петлю Нестерова мертвой, собака, называет!" - и безупречно производит сложную фигуру, идеально согласуясь с противником.
"Вэри вэлл лэтаешь, Ник! - радуется парному пилотажу неотвязный попутчик. - Май нейм из Зяма, так меня мазер и фазер называют!" "Во, сука, врет! - думает Николай. - Русским именем пользуется. Ну подставной же! Скажет "феллоу", значит, разведчик!"
Николая и его товарищей инструктировали, что, если летающий противник станет окликать их "олд феллоу", он наверняка шпион; "олд феллоу" его сразу и разоблачит, лишний раз подтверждая, что по-русски и пикнуть не моги.
"Будь здоров, Ник! До воскэсэне! В суббота я не лэтайт! Талмуд не разэшает!" "Цып-цып, тень-тень, бяша-бяша..." - стиснув зубы, тараторит Коля. "Гудбай, бьяша! Гудбай, олд феллоу!" - улетая на базу, прощается вражеский пилот. "Вот и раскрылся! Не заметил даже, как раскрылся!" - тоже поворачивает к своей базе сторожкий Коля.
Надо сказать, скучал он смертельно. И по Валькиной любви, и потому, что целыми днями приходилось барражировать в прикрытии, хотя боезапас на его штурмовике есть и ужас как охота отбомбиться или на бреющем полете пройти над здешними курятниками и голубятнями, прицельно сажая из бортовых пушек куда ни попало.
Но служба не велела, и Николай, страдая и без цели в жизни, и буквально "без цели", балдел. Если не летал, читал, валяясь на койке, брошюры, стрелял в тире из пистолета и как все изводился от того, что нету бабы.
А у него вдобавок ко всему не было и Вальки. Так что редкие наезды местных артисток из народного ансамбля, которые под гундосую музыку медленно ходили в дурацких танцах по сцене клуба, потом пьянки с этими артистками, поощряемые даже начальством, потом растаскивание артисток по темным углам, чему, как и глотанию водки, артистки обреченно не противились, а потом срывание с них каких-то паршивых белых тряпочек и обнаруживание под шелковистыми этими или кисейными повязками всего-навсего двух нежных припухлостей на грудной ихней клетке, а они сами между тем словно бы растворялись в руках, эти маленькие женщины, ароматные, как веер, который заготовил в подарок Вальке Коля, похожие на тающий, когда его ешь, всюду продающийся здесь сахарный снег, - все это ужасным образом разочаровывало Николая, оставляя его в неутоленном и зверском пригородном хотении.
Да и ребята ворчали. "Это же все равно что пену для бритья ебать!" говорил кто-нибудь. "Точно! - подтверждал еще кто-нибудь. - Только пинь-пинь и кланяется! И ручки складывает! Вот бы тебе сейчас Вальку, а, Коль?" "Или Василь Гаврилыча! - добавлял еще кто-нибудь, потому что семейные обстоятельства молодожена были известны всем. - Или Василь Гаврилыча тхань-тхунь бы!"
И до того ото всего этого хотелось отбомбиться, что даже награды за отличную службу не радовали. А вот разбомбить хоть ту же самую артистку охота была жуткая, хотя, когда такая, растворяясь в руках, прижималась, Николаю казалось, что притулился нежный благоуханный ребенок (о народившейся Верке он знал по письмам), и домой захачивалось еще ужаснее, тем более что последнее письмо Валька послала на выкройке чашечки нового бусхалтера куда, чем было, большего размера, что из письма и следовало:
