Николай Некрасов - Новоизобретенная привилегированная краска братьев Дирлинг и Кo

– - Да, муж!

– - А где он?

– - Там,-- отвечала немка, указывая пальцем в пол.

– - Внизу?

– - Да.

– - А что он делает внизу?

– - Красит.

– - Так у вас там красильня?

– - Мастерская,-- отвечала красильщица,

– - А там что? -- спросил Хлыщов, указывая на дверь в соседнюю комнату.

– - Там… столовая.

– - А там, дальше столовой?

– - Спальня,-- отвечала немка.

– - Н-да. Ну а там, после спальни?

– - Там кухня.

– - А после кухни?

– - Там ничего… там лестница вниз…

– - В красильню? -- подхватил Хлыщов.

Ему нравились простодушные ответы и особенно замешательство красильщицы, при котором она раскрывала рот шире обыкновенного и устремляла к потолку синие большие глаза, чрезвычайно схожие с глазами самого Хлыщова, напоминавшими, как уже сказано выше, глаза большой рыбы, вытащенной на берег.

– - Так у вас мало работы? -- спросил он.

– - Теперь мало.

– - И мул? сердится?

– - Очень.

– - Вот я вам принес работы и принесу еще…

– - Вам выкрасить или перекрасить? -- с живостью перебила хозяйка.

– - Перекрасить… Не то чтобы перекрасить,-- поправился Хлыщов,-- я перекрашенных вещей до ношу, к счастию, не имею в том нужды, а если что вымарается, отдаю человеку… А тут особенное обстоятельство: вымарался в дороге мой любимый фуляр… мне его подарили -- дорога память…

Довольный последней фразой, слетевшей с языка совершенно экспромтом, по как нельзя более кстати, Хлыщов достал фуляр и показал его хозяйке.

– - Можно,-- сказала она.-- В какую краску?

– - В какую хотите.

Я предоставляю вашему вкусу и вполне уверен…

Он грациозно принагнул голову.

– - Нет, уж лучше вы сами назначьте,-- сказала хозяйка,-- а то после…

– - Ха-ха-ха! Что вы думаете?.. Разве вам случалось?.. Нет, я вам скажу… я…

– - Нет, нет, нет!-- возразила немка, неожиданно оживляясь.-- Вот подавно тоже господин, как и вы, богатый, принес перекрасить… одну вещь… одну (она, очевидно, затруднялась в выражении)… принес и оставил перекрасить в дикую краску. Перекрасили, а он посмотрел и рассердился. Я, говорит, велел в дикую, а вы перекрасили в серую… Я серый цвет не люблю и никогда но ношу. Рассердился так! Отдайте, говорит, мне… мою вещь такую, как была… А где нам взять ео, такую? Муж так сердился, бранил… всё ты, говорит: по расспросила хорошенько!

– - Удивляюсь,-- воскликнул Хлыщов с неподдельным негодованием,-- удивляюсь, как находятся такие люди! Кажется, один пол должен бы обезоружить… Будьте спокойны, сударыня, если уж вы сами не хотите назначить, так пожалуй… Да вот чего лучше? О какой там краске у вас расписано? -- заключил он, увидав пачку объявлений у конторки.

Хозяйка подала ему объявление. Хлыщов прочел:

– - Уж будто никогда не линяет? -- спросил он шутливо.

– - Никогда.

– - Знаю я, знаю ваши объявления! Написать всё можно -- бумага терпит. А посмотришь: через недолго удивительная зеленая краска порыжеет, как вохра… Ха-ха-ха!

– - Ни-ни-ни… никогда!--воскликнула немка, начиная сердиться.-- Ее теперь все хвалят; каждый день котел выходит. Попробуйте, так увидите!

– - Верю, верю, сударыня,-- вежливо отвечал Хлыщов,-- и, чтоб доказать вам, прошу выкрасить мой фуляр в вашу зеленую краску… оно хоть и не совсем идет к фуляру, но вы хвалите, и я…

Он опять грациозно принагнул голову.

Немка приняла фуляр и выдала ему нумер. Принимая его, Хлыщов осторожно пожал маленький пальчик красильщицы. Она быстро отдернула руку.

– - А когда будет готов? -- спросил он.

– - В пятницу.

– - А нельзя ли завтра?

– - Нет… очень скоро.

– - Хоть к вечеру?

– - Погодите… я спрошу мужа.

И она хотела идти. Хлыщов остановил ее.

– - Нет, зачем же? -- сказал он.-- Я лучше завтра наведаюсь, мне по дороге; если готов будет, так хорошо, а нет, так всё равно… Зайти?

– - Пожалуйста,-- отвечала она.

– - Теперь прощайте. Не смет дольше утруждать вас моим, может быть, неприятным присутствием; будьте уверены, что, как бы вы ни распорядились с моим фуляром, хоть бы совсем испортили его… я… вежливость к прекрасному полу, по-моему, первый долг… Надеюсь, что вы будете смотреть на меня не как на докучного посетителя но делу, а как на доброго знакомого… так? -- прибавил он тихо, устремляя на нее нежный взгляд,-- так?

– - Так,-- отвечала она неопределенно.

– - А в доказательство… позвольте пожать вашу ручку… Тут нет ничего, так делается.

И он взял ее руку и поцеловал.

– - Ай! зачем? -- сказала она, быстро вырывая руку.

– - Ну, не сердитесь. Вы не сердитесь?

Красильщица молчала.

– - Прощайте, прощайте! не смею более утруждать вас…

Он расшаркался и вышел.

"Начало недурно!" -- думал он, спускаясь с лестницы.

– - Прощайте! -- сказал он, поравнявшись с окном, в котором уже опять появилась красильщица.

– - Прощайте! приносите же еще!

– - О, непременно!

И счастливый герой наш отправился к невесте.

– - Вот,-- думал он,-- есть пословица: за двумя зайцами погонишься -- ни одного не поймаешь… Ну, не всегда!

VI

Дела Хлыщова во всех отношениях шли превосходно. Будущий тесть его, кроме пиявок, страстно любил еще делать всякого рода сюрпризы и через три дня после первого свидания совершенно неожиданно объявил Хлыщову, что дает за своею дочерью не полтораста тысяч, как пошутил сначала, а двести. "Вот шутник так шутник!" -- подумал Хлыщов, радостно выслушав старика и заключая его в объятия. "Дай бог, чтоб он всегда так шутил",-- и в голову Хлыщова серьезно забралась мысль, но пошутит ли старик через неделю еще тысяч хоть на двадцать пять. "Тогда, пожалуй, можно будет согласиться и пиявки поставить, отчего не потешить добряка",-- думал он. Хлыщов каждый день обедал у Раструбиных, приходя часу в первом и просиживая до обеда с невестой своей и с молчаливой Поликсеной Ираклиевной (так называлась госпожа Раструбина). Его красноречивые, остроумные рассказы о Фреццолини, о Бореи (Гризи и Марио тогда еще не было в Петербурге), о Фанни Эльслер, которую он называл просто Фанни, видимо интересовали молодую девушку. Варюша спала и видела тот вожделенный день, когда, сделавшись госпожою Хлыщовой и приехав в Петербург, она появится в опере. Надо заметить, что Хлыщов в Москве прикидывался страстным меломаном итальянской музыки и с пренебрежением отзывался о цыганах. Называя себя борсистом (он действительно принадлежал к тем, которые отдавали предпочтение Бореи перед Фреццолини), яркими красками описывал он мнимые победы борсистов над фреццолинистами, к одержанию которых значительно сам содействовал (чему нетрудно было поверить, приняв в соображение массивные руки и вообще атлетическое его сложение). Все были от него в восторге, не исключая и дородной Поликсены Ираклиевны, которая вмешивалась в разговор единственно в таких случаях, где можно было ввернуть словечко касательно того, как то или другое делается, растет, приготовляется или употребляется "у нас в Персии". Хлыщов, не лишенный юмористического взгляда на людей и людские деяния, скоро подметил слабую сторону доброй старушки и в приличных случаях скромно подмигивал старику Раструбину, который открыто смеялся над своею женою, называя ее не иначе как "у-нас-в-Персии". "А что "у-нас-в-Персии" так присмирела? -- говорил он, попивая кофе. -- Что ни говори, а "у-нас-в-Персии" прекрасная женщина. Какого плову сегодня подала нам; жаль только, изюму и коринки слишком много положила". "У нас в Персии всегда так кладут",-- отзывалась Поликсена Ираклиевна, начинавшая уже дремать. "Ха! ха! ха! опять -- у-нас-в-Персии!" Старик добродушно смеялся. В таких разговорах и шутках, до которых старик был большой охотник, не много заботясь, как все разжившиеся веселые старики, о их достоинстве и пополняя недостаток качества количеством,-- проходило незаметно два-три часа после обеда.

Часу в осьмом Хлыщов обыкновенно уходил, обещая завернуть еще попозднее.

Куда шел он? -- читатель догадывается.

– - А что, Мартын, нет ли у нас чего перекрасить? -- почти каждый день, отправляясь со двора, спрашивал он у своего человека.

И, спустя несколько дней, значительная часть его шейных платков, косынок, шелковых рубашек (Хлыщов в дороге носил шелковые рубашки) и некоторых других вещей была перекрашена. Принимая обратно вещи, которые перекрашивались обыкновенно в темно-зеленый цвет, Мартын не мог надивиться странному направлению вкуса своего барина.