Юзеф Принцев - Гори, гори, моя звезда
Он не заметил, как из дверей комиссариата вышли Федька Башмаков и его неразлучный дружок Володька Сидоренко. Наверно, раздавали думским чиновникам кадетские листовки. Федька первым заметил Аркадия и потащил Володьку за угол.
Аркадий выплюнул разжеванный мякиш на ладонь, подошел к дверям комиссариата и старательно прилепил большевистскую листовку на самом видном месте. Полюбовался на свою работу, кинул хлебные крошки воробьям, отряхнул ладони и ушел.
Башмаков подбежал первым к дверям комиссариата, долго шевелил губами, читая листовку, сорвал ее и сунул в карман.
* * *
Утром выпали ранние заморозки. Лужицы затянуло тонким ледком, а булыжную мостовую будто присыпали крупной солью.
"А ведь только конец октября!" - думал Аркадий, нарочно ступая по ледовой корочке. Лед под каблуком рассыпался мелкими осколками.
В училище было по-зимнему сумрачно, тускло горели лампы под потолком, в незаклеенные еще окна дуло.
Аркадий кинул ремни с учебниками на парту, где уже сидел Семка Ольшевский.
- Слышал новость? - спросил его Семка и захохотал так, что с носа свалились очки.
- Ну? - заранее улыбаясь, поинтересовался Аркадий.
Семка поймал очки, протер их, водрузил на нос и сказал:
- Мякишев на фронт сбежал. Сражаться за великую Русь!
- Какой Мякишев? - удивился Аркадий. - Сережка, что ли? Второклассник?
- Он самый! - опять захохотал Семка, и опять очки свалились у него с носа. - Сухарей насушил, денег от завтраков скопил и дунул! Только в другую сторону. Ему на Брест надо было, а он аж до Самары допер! Влепит ему теперь Константин единицу!
Аркадий, улыбаясь, кивнул. Константин Иванович, географ, был влюблен в свой предмет и такого позорного невежества, конечно, не потерпит.
- И чего его понесло? - вслух подумал он. - Умные люди с фронта бегут, а он, дурак, на фронт!
Федька Башмаков пошептался со своими дружками и вышел вперед.
- Все слышали? - громогласно спросил он.
- Что? - притворился непонимающим Семка.
- Пораженческие речи, вот что! - раздулся от важности Федька. Немецкий агент он!
- Кто, кто?! - подошел ближе Саша Плеско.
- Большевистский агитатор! - распалялся Федька. Он вынул из кармана смятую листовку и прочел: - "Голосуйте за партию рабочих, за партию городской и деревенской бедноты - за список номер семь". Ясно?
- Ничего не ясно! - пожал плечами Саша Плеско. - При чем тут Голиков!
- А при том, что он эти листовки по городу расклеивал! - победоносно взглянул на него Федька. - Сам видел!
- Докажи, - спокойно сказал Аркадий и посмотрел на дверь. Там стояли Великанов и Володька Сидоренко.
- У меня свидетель есть. - Башмаков кивнул в сторону Володьки.
- Дружки-приятели! - хохотнул Семка. - Тоже мне свидетель!
- А вот сейчас придет представитель комиссариата, разберемся! - с угрозой сказал Федька. - У Голикова листовки в кармане.
- Нет у меня ничего! - сунул руку в карман Аркадий и нащупал последнюю, забытую им листовку.
- А мы обыщем! - шагнул к нему Федька.
- Попробуй, - отступил к окну Аркадий.
- Давай, ребята! - кивнул Федька дружкам, и они плотной толпой, оттеснив Семку и Сашу Плеско, двинулись на Аркадия.
Аркадий медленно отступал, держа одну руку в кармане, а другой нащупывая подоконник.
- В окно хочет! - закричал Федька.
- Это со второго-то этажа? - пробасил Великанов, но на всякий случай двинулся в обход.
- Назад! - крикнул Аркадий и выхватил маузер.
Великанов попятился, кто-то из Федькиных дружков испуганно охнул, потом наступила тишина.
- Оружие назаконно хранишь? - осипшим вдруг голосом проговорил Башмаков. - Откуда маузер?
- От верблюда! - Аркадий повернул ручку шпингалета и распахнул окно. - Не подходи, стрелять буду!
В коридоре послышался стук подкованных сапог. Сидоренко выглянул за дверь и обрадованно сказал:
- Комиссариатский патруль!
- Давай! - скомандовал Федька. - Он у него не заряжен!
Они кинулись на него все сразу, кучей, стрелять было нельзя, Аркадий вскочил на подоконник и прыгнул вниз.
Он упал на рыхлую цветочную клумбу, сразу же поднялся и, выгадывая секунды, побежал за крестьянской таратайкой, ехавшей с базара. Не замеченный возницей, он прицепился сзади, отдышался и стал думать, что делать дальше.
Домой нельзя. Придут с обыском, растревожат мать и сестренку, его задержат и отберут маузер. На Сальникову? В комитет большевиков? И без того они висят на волоске! Надо уезжать из города. Аркадий вспомнил сегодняшний рассказ Семки о беглеце-неудачнике Мякишеве и невесело усмехнулся. Куда ехать! В полк к отцу? Бессмысленно!
Он спрыгнул у вокзальной площади и прошел через зал ожидания на платформу. Зал был забит до отказа ранеными солдатами, крестьянами с детьми и мешками, какими-то подозрительными людьми с бегающими глазами. В воздухе столбом стоял махорочный дым, плакали дети, за пыльными стеклами окон тоскливо гудел паровоз.
На платформе было пусто, под медным колоколом зябко кутался в башлык дежурный по станции, - видно, поджидал проходящий поезд. За одним из окон, выходящих на платформу, уютно горела настольная лампа под зеленым абажуром и слышался равномерный перестук телеграфного аппарата.
"Как же я раньше-то!" - стукнул себя по лбу Аркадий, подошел к окну и осторожно постучал.
Отдернулась занавеска, и в окне показалось женское лицо. Это была Софья Федоровна Шер, член комитета большевиков. Она всмотрелась в Аркадия, узнала его, закивала головой, приглашая войти.
Аркадий вошел в теплую комнату, где за деревянной перегородкой постукивал аппарат и ползла длинная бумажная лента.
- Ты сам? Или послали? - спрашивала Софья Федоровна, отрывая узкие полоски бумаги и наклеивая их на бланк. - Неужели уже знают? Откуда?
- О чем знают? - не понял Аркадий. - Неприятности у меня...
- Какие теперь неприятности?! - рассмеялась Софья Федоровна и сунула Аркадию телеграфный бланк. - Беги скорей в комитет!
- Нельзя мне туда! - пробовал объяснить Аркадий.
- Можно! - улыбалась Софья Федоровна. - Теперь все можно! - И вытолкала Аркадия за дверь.
Он подошел к фонарю, развернул бланк и прочел:
"В ПЕТРОГРАДЕ И МОСКВЕ ВЛАСТЬ ВЗЯТА В РУКИ СОВЕТОВ ЗПТ
ПРИНИМАЙТЕ МЕРЫ ТЧК ПОДРОБНОСТИ СООБЩИМ ТЧК
27 ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА ПРИНЯЛА ШЕР".
ТЕТРАДЬ С МЕДНЫМИ УГОЛЬНИКАМИ
Если забраться на плывущее над городом облако и посмотреть вниз, увидишь зеленое блюдце с очищенными луковками.
Крыши домов прячутся в зелени разросшихся садов, и только купола церквей блестят на солнце. Церквей и церквушек столько, как будто их нарочно собрали в одном месте и выставили напоказ, чтобы потом раздать всем желающим из других городов.
Спрыгнешь на облако пониже, разглядишь пятачок базарной площади да рассыпанные вокруг копейки лабазов. А спустишься до второго этажа дома под красной крышей, тебе озорно подмигнет крепко сбитый парнишка с круглым, как яблоко, подбородком. Он сидит у открытого окна за изрезанной перочинным ножом партой и, запрокинув голову, словно пересчитывая пушистые комочки облаков в небе, нараспев повторяет:
- Триста две тысячи девятьсот тридцать девять... Триста две тысячи девятьсот тридцать девять...
Рядом с ним сидит худенький глазастый мальчишка и толкает его локтем:
- Тише, Аркадий... Галка смотрит!
"Галкой" в реальном училище прозвали словесника Николая Николаевича Соколова. Был он худ, черен, взъерошен, на ходу подпрыгивал, голова набок - галка и галка!
Его любили, потому прозвали метко, но добродушно. У других учителей прозвища были менее обидные, но изысканные: "Глиста на цыпочках", "Кошмарное виденье", "Рыбий глаз" и только отца Геннадия, которого ненавидели за то, что он всем совал для поцелуя свою пухлую руку, звали коротко и зло: "Пузо".
После революции Пузо из реального перекочевал в одну из церквей, где надрывался с амвона о великом хаосе на святой Руси, о большевиках-христопродавцах, которым гореть в геенне огненной. Но никто никогда не горел, даже ни одного пожара в городе не было, а самый главный "христопродавец" - уездный комиссар Михаил Евдокимович Чувырин, - хоть не выпускал изо рта прокуренной дочерна трубки, гореть тоже не собирался. Уж кто-кто, а Аркадий знал это точно, потому что был у него вроде адъютанта разносил пакеты, расклеивал листовки, оповещал о срочных заседаниях.
Каждый раз, когда в комитете вскрывали привезенные из арсенала тяжелые ящики, Аркадий не мог отвести глаз от новеньких винтовок, тускло поблескивающих под густой смазкой.
Наконец-то Чувырин сжалился над ним и вчера, когда вскрыли ящик...
Аркадий счастливо зажмурился и крикнул прямо в оттопыренное ухо Семки Ольшевского:
- Триста две тысячи девятьсот тридцать девять!
Семка вскочил, класс радостно захохотал, Николай Николаевич постучал ребром журнала по кафедре, прошелся по проходу между партами, покачав головой, сказал:
