Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1
— Вы, я вижу, такой знатокъ, князь, проговорилъ онъ робко, — что я, мнѣ кажется, никогда не осмѣлюсь выйти передъ вами…
— А вы какъ-же-съ, — и князь съ тѣмъ же строгимъ, почти повелительнымъ выраженіемъ, съ какимъ онъ глядѣлъ внушая Гундурову бодрость духа, взглянулъ на него опять, — вы бы хотѣли играть для тѣхъ, которые аза въ глаза не понимаютъ?… Такихъ у васъ будетъ полна зала, — можете быть спокойны!..
— Не слушайте его, князь, — Ашанинъ замахалъ руками, — я слышалъ не разъ какъ онъ читаетъ роль, и заранѣе увѣряю васъ что онъ удовлетворитъ васъ болѣе чѣмъ всѣ слышанные вами въ Европѣ актеры!..
— Вѣрю! искреннимъ тономъ отвѣчалъ князь Ларіонъ на эту наивную пріятельскую похвальбу;- вѣрю, какъ бы про себя повторилъ онъ, — потому что одна изъ принципіальныхъ чертъ этого характера, его колебанія и неустой, никому, кажется, такъ не понятна какъ русскому человѣку…
— Который, подхватилъ на лету со смѣхомъ Ашанинъ, — «на всѣ руки,» какъ сказалъ Брюловъ, «но всѣ руки коротки»!..
— Да-съ, сухо отвѣтилъ князь, — только объ этомъ, пожалуй, скорѣе въ пору плакать чѣмъ смѣяться…
Коляска молодыхъ людей подъѣхала тѣмъ временемъ къ крыльцу флигеля, у котораго они сами съ княземъ теперь остановились, и слуга Сергѣя Михайловича принялся стаскивать съ козелъ привязанный тамъ чемоданъ Ашанина.
— Потрудись, любезный, сказалъ ему князь, — зайти сюда къ дежурному, направо, и разбуди его, чтобъ онъ шелъ съ ключами скорѣе комнаты отворять. Какъ вамъ удобнѣе, господа, вмѣстѣ или порознь?
— Вы извините меня, князь, сказалъ Гундуровъ, — но я никакъ не разсчитывалъ встрѣтиться съ вами, и потому у насъ положено было съ Ашанинымъ, что я его только довезу сюда, а самъ тотчасъ-же отправлюсь къ тетушкѣ, которую еще не видалъ…
— Вы всегда успѣете выпить здѣсь чашку чаю, прервалъ его князь Ларіонъ;- вамъ до Сашина никакъ не болѣе часа ѣзды, а теперь — онъ вынулъ часы — половина седьмаго. Софья Ивановна, при всѣхъ ея качествахъ, примолвилъ онъ шутливо, — не имѣетъ вѣроятно моей привычки вставать зимою и лѣтомъ въ пять часовъ утра…
— Зимою и лѣтомъ! даже вскрикнулъ Ашанинъ.
— Точно такъ-съ, — и совѣтую всѣмъ дѣлать тоже. Самъ я веду этотъ образъ жизни съ двадцати-пяти лѣтняго возраста, по совѣту человѣка котораго я близко зналъ и высоко цѣнилъ, — Лафатера, и до сихъ поръ благословляю его за это… А вотъ и дежурный!.. Показать господамъ комнаты и подать имъ чаю и кофе куда они прикажутъ!.. Вашъ пріятель, господа, живетъ тутъ-же, въ этомъ флигелѣ… Я не прощаюсь съ вами, Сергѣй Михайловичъ, примолвилъ князь, — но вы мнѣ дозволите докончить мою ежедневную двухчасовую прогулку, — это также составляетъ conditionem sine qua non моей гигіены.
И кивнувъ молодымъ людямъ онъ удалился.
— Да, онъ дѣйствительно очень уменъ и образованъ! молвилъ Гундуровъ, подымаясь съ Ашанинымъ по лѣстницѣ, вслѣдъ за бѣжавшимъ впереди слугою.
— И ядовитъ! примолвилъ его пріятель;- замѣтилъ ты какъ онъ кольнулъ меня моимъ ничего недѣланьемъ?… Что-жь, вдругъ глубоко вздохнулъ красавецъ, — онъ правду сказалъ: плакать надъ этимъ надо, а не смѣяться!..
Гундуровъ улыбнулся, — ему не въ первые приходилось слышать эти ни къ чему не ведшія никогда самобичеванія Ашанина….
Они вошли въ корридоръ, по обѣимъ сторонамъ котораго расположены были комнаты назначаемыя гостямъ…
Не проспавшійся еще слуга ткнулся о первую попавшуюся ему дверь:
— Пожалуйте! приглашалъ онъ зѣвая.
— Мы бы прежде всего хотѣли увидать господина Вальковскаго, сказалъ Ашанинъ.
— Вальковскаго? Это, то есть, какіе они изъ себя будутъ? недоумѣвалъ сонный дежурный.
— А вотъ я тебѣ объясню: волчьи зубы, на головѣ боръ, и въ театрѣ цѣлый день съ рабочими бранится…
— Знаю-съ! широко осклабился понявшій слуга, и протеръ себѣ глаза, — пожалуйте!..
III
Вальковскій спалъ спиною вверхъ, ухвативъ огромными ручищами подушку, едва выглядывавшую изъ подъ этихъ его рукъ и раскинувшихся по ней, словно ворохъ надерганной кудели, всклокоченныхъ и какъ лѣсъ густыхъ волосъ.
— Гляди, расхохотался Ашанинъ, входя въ комнату съ Гундуровымъ, — фанатикъ-то! Вѣдь спитъ совсѣмъ одѣтый, — только сюртукъ успѣлъ скинуть… Пришелъ, значитъ, изъ «театрика» безъ ногъ, и такъ и повалился… Экой шутъ гороховый!..
— Жаль будить его, бѣднягу! говорилъ Гундуровъ.
Но Вальковскій, прослышавъ сквозь сонъ шаги и голоса, встрепенулся вдругъ, быстро перевернулся на постели, сѣлъ и, не открывая еще глазъ, закричалъ:
— Что, подмалевали подзоры?
— Чучело, чучело, помиралъ со смѣха Ашанинъ, — какіе тебѣ подзоры! Гляди, кто передъ тобою!..
— Гундуровъ, Сережа, мамочка! визгливымъ фальцетомъ отъ преизбытка радости заголосилъ Вальковскій, — разумница ты моя писанная!.. Князь говорилъ мнѣ вчера что тебя ждутъ… Станешь играть доктора? такъ и огорошилъ онъ его съ перваго раза.
— Какого доктора? проговорилъ озадаченный Гундуровъ.
— Да въ Шилѣ…. Зяблинъ отказывается, дрянь эта салонная! Чижевскій еще, чортъ его знаетъ, пріѣдетъ ли…
— А я тебѣ говорю, такъ и напустился на него Ашанинъ, — чтобъ ты мнѣ про свое шило и заикаться несмѣлъ, а то я тебѣ имъ брюхо пропорю… Станетъ Сережа объ эту твою мерзость мараться, когда мы вотъ сейчасъ порѣшили съ княземъ Гамлета ставить…
— Гамлета! Съ княземъ!.. Вальковскій даже въ лицѣ измѣнился, и судорожно началъ ерошить свои сбитые волосы;- какая-жъ мнѣ тамъ роль будетъ?… Гораціо развѣ сыграть мнѣ? неувѣренно, сквозь зубы проговорилъ онъ, изподлобья поглядывая съ постели на Ашанина.
— Ну, съ твоимъ ли мурломъ, крикнулъ на него тотъ опять, — лѣзть на молодыя роли, — да еще на резонеровъ! Или не помнишь какъ ты провалился въ Герцогѣ, въ Скупомъ рыцарѣ?
Сконфуженный «фанатикъ» опустилъ голову, и принялся натягивать сапоги на ноги.
— Полоній, вотъ тебѣ роль! Да и то еще надобно тебя пощупать.
— Нечего меня щупать! огрызся на этотъ разъ Вальковскій, — на репетиціяхъ я себя не покажу… Я актеръ нервный, играю какъ скажется…
— И лжешь, лжешь, отъ начала до конца лжешь, доказывалъ ему Ашанинъ:- во первыхъ, у тебя не нервы, а канаты, которые топоромъ не перерубишь; во вторыхъ, только то у тебя и выходитъ что ты у себя въ комнатѣ передъ зеркаломъ продѣлалъ сто разъ, пока добился своего эффекта… А какъ ты только до цыганскаго пота надъ ролью не проработалъ, — такъ и гони тебя вонъ со сцены!..
— И это тебѣ въ похвалу сказывается, Вальковскій, утѣшалъ его Гундуровъ:- роль, что кладъ, дается въ руки лишь тому кто дороется до нея!..
— Ну вотъ! качнулъ головою «фанатикъ,» направляясь къ умывальнику, — а Мочаловъ?
У Гундурова заморгали глаза, что всегда служило въ немъ признакомъ охватывавшаго его волненія;- онъ опустился въ кресло:
— Мочаловъ, повторилъ онъ, — это я постоянно слышу: Мочаловъ! А я вотъ тебѣ что скажу, Вальковскій — и да проститъ это мнѣ его всѣмъ намъ дорогая память! — Но эта Мочаловская манера игры «какъ скажется,» какъ Богъ на душу положитъ, возведенная въ теорію, погубитъ русскую сцену! Вѣдь это опять все то-же наше варварское авоська, въ примѣненіи къ искусству, — пойми ты это!..
— Погоди, погоди-ка Сережа! прервалъ его Ашанинъ. — А помнишь, — мы съ тобой вмѣстѣ были тогда, на первомъ это курсѣ было, — какъ однажды въ Гамлетѣ, послѣ сцены въ театрѣ, онъ, поднявъ голову съ колѣнъ Орловой — Офеліи, поползъ., помнишь? — да, поползъ на четверенькахъ черезъ всю сцену къ рампѣ, и этимъ своимъ чуднымъ, на всю залу слышнымъ шопотомъ проговорилъ:
«Оленя ранній стрѣлой
и засмѣялся… Господи!.. Помню, ты даже привскочилъ!.. У меня зубы застучали, и я три ночи послѣ этого не могъ заснуть, все слышался мнѣ этотъ шопотъ и смѣхъ.
— Да, но за то, признайтесь, — Гундуровъ даже вздохнулъ, — сколько приходилось намъ цѣлыми представленіями переносить у него нестерпимой вялости, фальши, непониманія роли?… Минуты у него были божественныя! — но однѣ минуты! Полнаго образа, типа, цѣльнаго характера онъ тебѣ никогда не давалъ…
— Что — о? такъ и заревѣлъ Вальковскій, отрываясь мокрымъ лицемъ отъ умывальника въ которомъ плескался онъ, и кидаясь на середку комнаты съ этимъ мокрымъ лицемъ и неотертыми руками, — въ Миллерѣ, въ Коварствѣ и любви, онъ тебѣ не давалъ образа?…
— Въ Миллерѣ началъ было Гундуровъ.
— Что-же ты, въ Петербургѣ Каратыгинымъ объѣлся, видно! Каратыгинъ теперь, по твоему, великій актеръ? чуть чуть не съ пѣной у рта подступалъ къ нему тотъ.
— Позволь тебѣ сказать
— Фельдфебель, трескотня, рутина!.. Барабанщикъ французскій, — вотъ онъ что, твой Каратыгинъ! ревѣлъ Вальковскій, ничего не слушая
— Эко чучело! Эка безобразина! надрывался смѣхомъ Ашанинъ, глядя на него.
— А въ Заколдованномъ домѣ видѣлъ ты его? спросилъ Гундуровъ.
