Ирина Безладнова - Такая женщина
Ночью они помирились. Их ночи... стоило ей ощутить его рядом, и она была счастлива: для Киры формула счастья в те годы была простой - чувствовать его рядом. Они помирились, и Вадим простил ее. Но сна не было... Кира лежала головой у него на груди и думала.
Наверное, она в отца. Мать рассказывала, что отец постоянно ревновал ее, просто изводил своей маниакальной ревностью.
- Доходило до анекдота, - вспоминала мать. - Придешь домой в хорошем настроении - ага, значит, состоялось! А если, наоборот, в плохом - ну значит, сорвалось! Настоящий маньяк...
- Что - ни с того ни с сего? - поражалась Кира. - Прямо на ровном месте?
- Посмотри туда, - мать показывала на свой портрет. - Как по-твоему, могла я удержаться на "ровном месте" - с моей-то красотой?
- Тогда почему же отец маньяк... если не могла?
- Твой отец видел, кого брал в жены... А красота имеет свои права!
Наверное, отец этого не понимал, и Кира привычно пожалела отца: она жалела его уже за тот раздраженный тон, в котором мать говорила о нем.
Отец умер, когда ей было восемь лет, она тогда училась во втором классе школы-десятилетки при Ленинградской консерватории. Искупался в Неве в начале сентября и схватил двустороннее воспаление легких: закалял свое слабое здоровье - так и не закалил, не успел. Мать до сих пор не могла простить отцу его "нелепой смерти".
- Все и всегда хотел делать по-своему, упрям был патологически. Вот и доупрямился! - возмущалась она.
А Кира, зная свою мать, сильно подозревала, что все "патологическое упрямство" отца сводилось к тому, что он просто пытался оставаться самим собой.
Она на удивление плохо помнила его и сердилась на себя за это: все-таки восемь лет - не младенческий возраст, могла бы запомнить лучше... А так, вспоминая, видела высокую поджарую фигуру, раннюю лысину и веселые белые зубы; еще - слышала тихий музыкальный свист. По утрам, собираясь в академию, отец насвистывал - и это тоже почему-то раздражало мать.
- Делал зарядку под свист, одевался и свистел... чуть ли не завтракал, заливаясь свистом, - без улыбки рассказывала она.
Отец был военным, полковником-артиллеристом и преподавал в Военной академии на Съездовской линии Васильевского острова. Кстати, их роскошная квартира была предоставлена ему академией, а после его смерти мать получала приличную пенсию. Но, конечно, не на одну эту пенсию они жили: у матери вскоре появился "покровитель"; и так, сменяя друг друга, "покровители" неизменно, по сей день обеспечивали ее матери "достойный уровень жизни". Другими словами, ее мать была содержанкой, как, скажем, "Дама с камелией" Александра Дюма... а почему бы и нет? Ведь "красота имеет свои права"! Она переходила от одного "покровителя" к другому, как "переходящее красное знамя", награждая собой счастливого победителя.
Кира тихонько вздохнула: кто спорит - Вадим красив, но и она не дурнушка. А что если, как мать, взять и воспользоваться "своими правами"? Охотников хоть отбавляй, только свистни... Но в том-то и дело, что свистеть не хотелось.
А потом она застала его целующимся с Женей Бариновой, что называется, буквально у нее на глазах. Компания собралась большая и разношерстная: "небожители" были в меру разбавлены "подающими надежды". Вадим предупредил ее сам:
- Кстати, будет Баринова... просто в порядке информации.
- А откуда ты знаешь? - спросила Кира.
- От Алика: сабантуй-то у него!
Собираясь, Кира поймала себя на том, что провела перед зеркалом на добрых полчаса дольше, чем обычно. И осталась довольна результатом: все-таки это очень укрепляло ее позиции - то, что она привыкла видеть в зеркале.
За столом Женя сидела рядом с Аликом, вообще, он, несомненно, был, что называется, "при ней"; и Кира расслабилась, как будто в ней отпустила тугая, до предела сжатая пружина. Она почувствовала себя легкой, почти бестелесной от блаженного облегчения и одновременно глубоко виноватой: устраивала Вадиму сцены, как последняя кухарка, и вот уж действительно на ровном месте. Она отправилась на поиски мужа, чтобы сообщить ему, что она последняя дура, - и нашла его на балконе целующимся с Женей Бариновой. Кира стояла в открытых дверях и смотрела; она и сама не знала, как долго она так стояла, пока они ее не увидели...
Тогда она с трудом отлепила ноги от пола и пошла в прихожую, а оттуда на улицу; белые ночи были на исходе, и снаружи серел пасмурный вечер, начинало накрапывать. Алик жил на улице Дзержинского; дойдя до угла, Кира повернула на Садовую и медленно побрела в сторону Невского... До Вериного дома на Бармалеевом переулке она добралась уже ночью: всю дорогу пришлось идти пешком, потому что ее сумочка осталась лежать на стуле в гостиной; но идти было даже проще, потому что так она оставалась одна в равнодушной вечерней толпе. Когда Кира переходила Дворцовый мост, припустил дождь, а она, не прибавляя шага, шла и шла по лужам в своих бежевых туфлях на высоченных шпильках и в муаровом платье с глубоким вырезом на спине, и на нее оборачивались. Вера спала и долго не открывала дверь, а открыв, смотрела на подругу с выражением ужаса на лице, как на привидение.
- Я к тебе... - сказала Кира и улыбнулась. - Не прогонишь?
И, не переставая улыбаться, стала медленно, как в замедленной съемке, оседать на пол.
За стенкой закашлялся Санек и, прочистив горло, перевернулся на другой бок. Ну и слышимость в этом доме, почище, чем у нее в Купчино... Кира посмотрела на будильник - три часа ночи: все-таки надо было выпить снотворное, а теперь уже поздновато. Она тоже перевернулась на другой бок и свернулась калачиком, устраиваясь поудобнее.
Она тогда потеряла сознание от горя - упала в обморок, как какая-нибудь героиня немого фильма: ее сердце оказалось с изъяном; выражаясь сегодняшним языком, оно не держало стресса. В ту же ночь позвонил Вадим, который, не застав ее дома и не обнаружив у матери, догадался, что она у Веры. Кира не подошла к телефону, и через десять минут позвонила мать.
- Кира, это ребячество, - сказала она строгим педагогическим тоном. - Не будь смешной и возвращайся домой: Вадим сам не свой.
На следующий день он приехал за ней и увез на Московский. Вид у него был сконфуженный, и всю дорогу до дома говорил он, а она смотрела в окно и молчала.
- Ну что тут такого, - бубнил он. - Ну, выпил мужик... ну, подвернулась хорошенькая бабенка, бог ты мой... - Вадим умолкал и нервно ерзал на сиденье. - Кира, ведь ты же умная женщина: конечно, я тебя люблю, но я же не ангел!
И все кончилось неизбежным примирением; ей предстояло прожить с ним еще три года, и она научилась прощать и не такое...
Теперь она не могла вспомнить, как звали ту студентку, которая заняла освободившуюся вакансию после незабвенной Жени Бариновой; а ведь это из-за нее Вадим ударил ее. "Расклад" был прежний: шумная компания и студентка с большими наивными глазами, которую привел с собой Алик. На вид ее можно было принять за школьницу, случайно затесавшуюся среди взрослых. На этот раз она обнаружила их на кухне: Вадим сидел за столом, а студентка, устроившись у него на коленях, одной рукой обнимала его шею, а другой - кормила с ложечки ореховым тортом. Кира взяла первое, что попалось под руку - металлическую подставку для кастрюль - и запустила в мужа; ложечка звякнула и, измазав ему подбородок, упала сначала на галстук, а оттуда - на светлое платье студентки. Через полчаса Кира была на Московском и, как тигрица в клетке, металась по квартире. Вадим явился следом, и они кричали друг на друга так, что, наверное, было слышно на улице.
- Будь ты проклят! - заходилась она в крике, напрягая шею. - Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Да будь ты проклят!!
Ее колотило и трясло, казалось - от напряжения сейчас порвутся сосуды и вместе со словами горлом хлынет кровь. Наверное, то же самое происходило с ним.
- Истеричка, дура! - орал он. - А если бы ты попала мне в голову? Шиза! Маньячка хренова!
- Сам маньяк! Сексуальный маньяк... Кобель! Ненавижу!!
Тут он развернулся и ударил ее по лицу, залепил пощечину и стоял как громом пораженный, не веря, что в самом деле ударил ее... Потом она лежала на диване, отвернувшись к стене, а Вадим на коленях стоял рядом и твердил:
- Прости... если ты не простишь, я не знаю, что я с собой сделаю! Девочка, любимая, солнышко мое! - и целовал, палец за пальцем, ее руку, которая, как неживая, свешивалась с дивана...
И все же нельзя сказать, что их жизнь состояла из сплошных стрессов; были и относительно спокойные периоды, когда она только догадывалась, ничего не зная наверняка, или когда Вадим был чем-нибудь занят. Например, когда он готовил к выпуску очередной сборник своих стихов, надеясь, что он станет тем ключом, который откроет для него двери Союза писателей. Вадим давно подбирал ключи к этой двери, но заветная дверь не поддавалась: годы работы на эстраде наложили свой отпечаток на его стихи. Он и сам это понимал, потому что чувствовал слово. Иногда он просил ее:
- Меня нет дома - кто бы ни звонил, хорошо?
