Клавдия Лукашевич - Дядюшка-флейтист
Николай Васильевич все чаще и чаще посматривал на маленькую девочку с отеческой нежностью, молча ей улыбался и кивал головой; иногда он приносил ей из лавки пастилку или леденчик и передавал украдкой. Наташа взглядами благодарила его, думая о том, какой он добрый и хороший: ведь так ее никто еще не баловал.
Однажды тетка застала Наташу на кухне. Она стояла, облокотившись на колени дяди, смотрела ему в глаза и непринужденно болтала.
Разразилась целая буря.
— Наталья, ступай в комнату, — гневно закричала Марья Ивановна, прошла за племянницей, плотно прикрыла дверь и стала ее бранить:
— Ты что, голубушка?! Это еще что за смешки с оборванцем дядюшкой? Что у тебя другого занятия нет?!
— Подумай, Липочка, какие нежности! Нашла себе подходящего друга! В глаза этому полупомешанному смотрит, глупости болтают, и оба смеются. Чтобы этих разговоров никогда не было! Слышишь?! А не то не обрадуешься!!!
— Ты, Наталья, становишься совсем нехорошая, своевольная девчонка! — вялым голосом прибавила Липа.
Наташа понять не могла, почему тетенька и двоюродная сестра не позволяют ей говорить с Николаем Васильевичем, и недоумевала, что же тут дурного? Марья Ивановна и Липа тоже, конечно, не могли бы указать тут дурного, но им нравилось проявлять свою власть.
Для Наташи и Николая Васильевича выдавались, хотя и нечасто, веселые, отрадные вечера, которые они потом долго вспоминали. Как только хозяева уходили в гости, Наташа, сияющая, появлялась в кухне.
— Поиграйте на вашей флейте, Николай Васильевич, — просила она.
И Николай Васильевич играл без конца все, что он знал.
— Наташенька, вы, может, знаете какие-нибудь песни? — спросил он раз девочку.
— Знаю «Люди добрые, внемлите печали сердца моего», которую Липочка поет.
— Этой я не могу играть. А еще не знаете ли какой?
— Еще помню немножко: «В селе малом Ваня жил». Давно-давно мне ее папа пел. Я тогда была еще маленькая.
— Вот-вот! Это отличная песня. Послушайте! Так что ли?
Николай Васильевич заиграл.
— Да, она самая, — сказала Наташа. — Дальше там:
«Ваня дудочку берет,Тане песенку поет.Ай, люли, ай, люли!Тане песенку поет».
— Попробуйте, спойте, Наташенька, — предложил Николай Васильевич.
— Нет. Мне стыдно, — отвечала девочка и застенчиво улыбнулась.
Николай Васильевич тоже улыбнулся.
— Чего же стыдиться-то?! Вот тоже сказали! Тут дурного ничего нет. Певицы поют перед тысячью народа и не стыдятся. Спойте, спойте, Наташенька!
Раздались звуки флейты, наигрывающей «Ваню и Таню». Наташа сначала не пела, а только говорила песню шепотом речитативом, дрожащим голосом, глотая слова.
— Погромче, Наташенька! Чего вы боитесь? — И Николай Васильевич запел сам хриплым, прерывающимся голосом:
«В селе малом Ваня жил…»
Наташа ему подтягивала.
— Ну, пойте теперь как следует. Ведь у вас голосок есть! Право!
Николай Васильевич снова заиграл на флейте.
Пение стало раздаваться все громче и громче. Свежий чистый голосок маленькой певицы звучал, как серебряный колокольчик, и переливался вместе с флейтой.
— Очень хорошо выходит, Наташенька! Расчудесно! Вы точно настоящая певица! — восторгался Николай Васильевич. — Ну-ка, еще разок!
И ободренная девочка, раскрасневшаяся, улыбающаяся, с блестящими глазами, заливалась, как соловей.
У обоих на душе было хорошо и весело. Песня и музыка находят отклики в сердце каждого человека и будят в душе лучшие чувства и мысли.
После игры и пения в длинные зимние вечера Наташа и Николай Васильевич вели нескончаемые разговоры, и тут девочка узнала много нового: иной мир открывался ее просветлевшим глазам.
Николай Васильевич рассказывал, как живут другие люди за пределами их маленькой квартиры, рассказывал, как учатся дети в школах. Иногда он передавал девочке, что помнил, из Священной истории, говорил стихи или басни.
— Еще, еще скажите, — шепотом просила Наташа, восторженно переживавшая сладость новых познаний.
— Эх, Наташенька, поучил бы я вас, да сам почти все забыл. Не могу! Перезабыл… Так досадно!
— Как мне хочется учиться и про все узнать. Как это хорошо! — мечтательно говорила девочка.
— Надо учиться. Молите Бога, Наташенька, Он услышит детскую молитву. Все будет тогда к лучшему. Может, и учиться станете.
Наташа глубоко задумывалась…
Иногда Николай Васильевич рассказывал девочке про театры, про актеров, про разные представления: как поют певцы и певицы, как играют на разных инструментах, как народ от восторга бьет в ладоши, сколько там горит огней и как бывает весело.
— Вот, Наташенька, может, и вы будете певицей, когда вырастете, — прибавлял он.
— Мы уж лучше вместе. Вы будете играть на флейте, а я стану петь. Это будет очень хорошо! — отвечала девочка.
— Нет, Наташенька, я уж не гожусь! Меня тогда и на свете не будет, — говорил Николай Васильевич.
— Нет, вы годитесь. Я не хочу без вас! Вы всегда будете на свете, — дрожащим голосом возражала Наташа. У нее на глазах навертывались слезы, и она доверчиво прижималась к дяде.
— Хорошая вы девочка, жалостливая! Малы вы еще, Наташенька, ничего не понимаете! — взволнованно шептал Николай Васильевич. — Наши идут! — вдруг неожиданно прерывал он беседу, заслышав шаги.
Музыкальные способности Николая Васильевича скоро открылись и произвели в семье переполох.
Дело было вечером. Марьи Ивановны и Петра Васильевича не было дома. Липа лежала на диване и читала книгу. Наташа сидела в своем обычном уголке.
Совершенно неожиданно в кухне раздались тихие едва слышные звуки флейты.
Липа приподнялась на диване, отложила книгу в сторону и, сдвинув брови, недоумевая, стала прислушиваться; очевидно она не понимала, что это за музыка и откуда она несется.
Наташа привстала и, вытянув худенькую шею, не спускала с двоюродной сестры торжествующего взгляда; ее рот расплылся в улыбку, глазенки блестели; все ее довольное, счастливое личико, казалось, говорило: «Ты удивлена? Ты не понимаешь, что это и откуда? А я знаю и восхищаюсь».
Девочка не выдержала.
— Липочка, ведь это Николай Васильевич играет. Как хорошо! Он может и другие песни сыграть еще лучше. Хотите, я попрошу?
Тут произошло нечто неожиданное. Липа стремительно сорвалась с места, лицо ее стало красное и злое, она распахнула дверь в прихожую и прокричала.
— Николай Васильевич, вы, должно быть, совсем помешались?! Я — дома, занята, читаю, а вы свистите на какой-то дудке?!
— Извините, Олимпиада Петровна! Я думал, что вы не услышите. Я тихонько, — отвечал Николай Васильевич переконфузившись.
— Думают только индейские петухи! — отвечала резко Липа и снова легла на диван. — А тебе, Наталья, еще достанется. Ты очень большую волю берешь.
Наташа словно застыла на своей скамейке за диваном, без слов, без движения, с большой обидой на сердце. «Бедный, бедный Николай Васильевич! Ему ничего не позволяют. И за все-то его бранят! Сама Липа „приер дивиер“ играет — как иногда гремит — все ничего. А Николаю Васильевичу и тихонько поиграть нельзя», — с горечью размышляла стриженая головка и сильнее, искреннее желала вырасти скорее большой, взять к себе жить Николая Васильевича, позволить ему играть громко на всю квартиру и не пускать к себе Липу.
Когда вернулась домой Марья Ивановна, Липа, раскрасневшись, с негодованием рассказала матери происшедшее.
— Вообразите, мама, дядюшка вздумал сегодня на всю квартиру на дудке свистеть! Вот флейтист явился!
— Что же, ты его, надеюсь, отчитала как следует? — Конечно! Так на него закричала, что в другой раз не засвистит.
— Это ужас, что за народ нынче! Им делаешь благодеяние, поишь, кормишь, даешь угол, а они норовят на шею сесть. Неблагодарные!
— А эта глупая девчонка изволит восхищаться, говорит: «Хотите, Липочка, я его попрошу еще сыграть?» — передразнивала девушка Наташу.
— О! И доберусь же я до нее! Да как ты смеешь?! Становись сейчас в угол! Вот наказание! — сердилась Марья Ивановна.
Наташа заплакала и стала в угол.
— Петр Васильевич, — жаловалась вечером Марья Ивановна мужу, — потрудись приказать твоему флейтисту братцу не разводить в моей квартире концертов… От них только голова трещит… Да вели Наталье язык за зубами держать. Очень она дерзка становится! Измучили они меня!
Петр Васильевич по обыкновению молчал, хмурился, и на лбу его глубже и резче ложились морщины.
С тех пор Марья Ивановна и Липа иначе не называли Николая Васильевича, как «дядюшка-флейтист». И с какой насмешкой произносилось это прозвище.
Николай Васильевич не выдержал гнета. Пришла и на него беда. Вернулся он как-то из лавки в необыкновенно веселом настроении: сначала что-то бормотал сам с собою, потом стал петь, смеяться и, шатаясь, заговаривал с Марьей Ивановной.
