Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2
Но маленькое его счастье пропало в океане народного горя, как камень, брошенный в Ванское море.
Шамирам, Шамирам! Как найти ее в этом потоке?
Тяжелый зной, крупными клочьями света падавший на эти толпы людей, к вечеру стал ослабевать. В тесных рядах изредка вспыхивала песня, порождаемая желанием преодолеть отчаянье. Мерный шаг людей, торопящихся к ночи прийти на место ночлега, несмотря на усталость, стал быстрей. Чаще раздавались крики, обращенные к животным, легко понимающим голоса хозяев, и утомленные быки, лошади и коровы, наклоняя головы, как их хозяева, старались идти побыстрее.
Таяли в сумерках контуры фигур людей и животных, теснее смыкались ряды, растворялись в темноте звуки, вся масса сжималась в растянутый на несколько верст отросток мирового человечества, стиснутый краями этой дороги и дороги, по которой шло брошенное в войну все человечество.
Истерзанное звездами черное небо медленно двигало свои язвы над уходящим народом.
Много часов прошло прежде, чем перед первыми рядами на дне лощины вспыхнули огни.
Сувалан!
Передние остановились. Движущаяся сзади толпа постепенно вжималась в передних, уплотняясь до тесноты, смешивая головы людей и животных.
— Сувалан! Сувалан! Сувалан! — понеслось по рядам вместе со вздохами предвкушаемой радости отдыха.
Уже передние ступили на спуск, когда это слово «Сувалан» донеслось до самых задних. И немедленно там, в хвосте, движение ускорилось. Сзади были самые усталые, самые беспомощные. Надежда на отдых, как взрыв ракеты, толкнула их вперед. Они рванулись, надавили, поддали. Их толчок, нарастая, передавался дальше и дальше до самых передних. Самые передние уже заполнили спуск дороги к Сувалану. Так как дорога в извилинах спуска была уже и так как ни люди, ни животные, жаждавшие отдыха, не могли затормозить своего движения, под натиском идущих сверху стиснутый на дороге поток вздыбился, выталкивая из себя повозки, фургоны, людей и животных. С верхних колен на нижние, кувыркаясь, повалились повозки, люди и животные. Дикий крик распорол безучастный воздух.
— Курды! — крикнул кто-то, и, как волны от брошенного в воду камня, паника распространилась по верхним рядам.
Весь персонал питательного пункта в Сувалане выбежал на дорогу. Наверху уже раздавались выстрелы.
Пахчан, только что успевший задать корм своему гунтеру и расположившийся поужинать, выбежал из палатки. Сверху, с почти отвесной горы, изрезанной извилинами дороги, на него несся грохот криков отчаянья. Он бросился в гору наперерез извилинам дороги. На первом же колене остановился, втиснулся в людской поток и, схватив за шиворот какого-то обезумевшего старика, понукавшего корову, на которой он сидел, осыпал его градом ругательств.
Втискиваясь в толпу, отстраняя от себя испуганные морды волов, он поднялся на следующее колено. На третьем колене ему удалось удержать движение вниз. Он лез выше, перерезая извилины дороги, ругаясь и крича. Мысль о том, что он должен найти Шамирам, должен найти Арменака, погасла в его воспаленном мозгу. Остановить движение, которое может погубить много людей, — вот что волновало его. Он уже был на верхнем колене дороги, когда опомнился и осмотрелся. Паника утихла. Движение остановилось. Сгрудившиеся на извилинах дороги медленно сползли вниз. Еще медленней и ленивей трогались за ними верхние.
Совершенно обессиленный, Пахчан повалился на траву у дороги и, не столько видя, сколько слыша, пропускал мимо себя человеческий поток.
— Просто пробка! Больше ничего! Откуда тут взяться курдам? — услышал он голос из темноты.
— Арменак! — неистово закричал Пахчан.
Через минуту они обнимались и зажигали спички, чтоб закурить. Пахчану показалось, что у Арменака слишком горячее дыхание и слишком блестят глаза.
«Выпил!» — подумал Пахчан.
Арменак, отвечая на вопрос Пахчана о Шамирам, говорил быстро, отрывисто, не заканчивая фраз.
— Шамирам у Саркиса… Я тебе телеграфировал из Вана… У военного телеграфиста длинная, длинная папироса. Военный телеграфист… Саркис в своем винограднике… Ну откуда же курды? Парон Костя поехал… Новый маузер… Почему папироса… Шамирам не хотела… Не говорит… А где твоя лошадь?
— Внизу.
— Ну, ты с ума сошел! Он наверху! А лошадь внизу!
Арменак захохотал и, не выпуская узды своей лошади, потащил Пахчана прямо вниз, мимо дороги, к обрыву.
— Тут я знаю тропинку! — раздался его голос снизу.
Пахчан спустился за ним. Никакой тропинки не было. Обрывистыми уступами гора рвалась вниз. Прыгая с камня на камень, цепляясь руками за выступы, ежеминутно теряя из виду Арменака, слыша только его крики, Пахчан спускался за ним, боясь потерять его из виду.
— Шамирам тебе письмо написала, — неслось снизу.
Арменак спускался гораздо быстрей, чем Пахчан. Что-то давало ему непонятную уверенность в скачках и прыжках, которой не было у Пахчана. Темнота загустела, и небо ушло.
— Где письмо? — кричал Пахчан, срываясь вниз.
— У меня лошадь трусливая, — раздавалось в ответ. — Тут великолепный спуск! Ты трус, Пахчан!
— Где письмо? — рискуя сорваться, кричал Пахчан.
— А ведь ты трус, Пахчан! — раздавался снизу хохот.
Этот спуск шел боковым склоном, так что даже огней питательного пункта не было видно.
Но вдруг, когда Пахчан терял последние силы, слева выбрызнула струйка света, и раздался голос Арменака:
— Дорога!
Повиснув на руках, Пахчан спрыгнул на дорогу.
— Где письмо?
— Все дело в том, что на восьмой ноге с левого боку справа у моей лошади соскочила подкова, — сосредоточенно ответил ему Арменак.
— Она письмо тебе передала?
— Если б в Баязет-Арарате был кузнец, ничего бы не стоило закурить подкову, — продолжал серьезно Арменак, — но все дело в том, что Акоп закрыл лавочку. Ты можешь себе представить, мы целый месяц питались пареной тыквой без крупинки соли. А Шамирам очень любит соль, я тебя уверяю! Она говорит…
— Где письмо Шамирам?
— А у меня есть папиросы. Зачем лезть за табаком?
Он галантно вынул коробку «Египетских»:
— Закуривай!
Пахчан, совершенно обессиленный, опустился на край дороги.
— Отдыхать? Нет! Не на такого напал! Закуривай!
Арменак всунул ему в рот папиросу, зажег ее и скомандовал:
— На пункт! Там дают сладкое молоко в табакерке.
Быстрой, широкой походкой, твердо держа своего коня за узду, Арменак зашагал. Пахчан покорно пошел за ним.
Уже горели костры, у кипятильников гудела очередь, и по близлежащим склонам загорелись огни.
Пахчан и Арменак вошли в палатку, набитую людьми.
Над столом, заставленным консервными банками, два офицера спорили между собой:
— Надо сейчас же объявить это! — кричал один.
— Никакой нет надобности, — ответил другой, слизывая с чайной ложки густое, сладкое молоко, — пускай идут на север. Не все ли им равно, где жить.
— Но ведь они могут идти домой! Сувалан почти на полпути. На юг сто одна верста. На север сто сорок две.
Пахчан прислушался. Арменак торопливо стал есть.
— А пускай идут куда хотят. Две недели от Маруськи письма нет.
— Надо объявить.
— Что объявить? — судорожно поймав мысль разговора, вскрикнул Арменак.
— Объявить, что народ может идти обратно. Получено известие, что войска получили подкрепление и возвращаются в Ван. А раз возвращаются войска, может возвращаться и народ. Нет надежней защиты для тамошнего населения, чем наши казачьи части.
— Объявить? Идти назад? — закричал Арменак. — Я объявлю.
Пахчан едва успел выбежать за ним из палатки.
Вскочив на коня, без шапки, Арменак мчался к подъему дороги. Пахчан вскочил на гунтера и помчался за ним.
— Объявить!.. Объявить!.. — тяжело дыша, повторял Арменак, когда Пахчан нагнал его.
— Но ведь народ внизу. Там, наверху, никого нет, — уговаривал его Пахчан.
— А я объявлю никому!
Когда они поднялись наверх, Арменак пришпорил лошадь и дико помчался по дороге. Пахчан за ним. Гунтер капризничал и останавливался, но письмо Шамирам заставляло Пахчана не жалеть ударов нагайки.
Дорога шла по краю крутого обрыва.
Бессвязные крики, прерываемые хохотом, неслись в лицо Пахчану. Он напрягал все силы, чтобы не отстать.
Внезапно крики и хохот грохнули вниз, и все смолкло. Гунтер остановился над обрывом, отказываясь идти дальше.
— Сорвался! — Пахчан слез с лошади, зацепил узду за камень, сел.
«Что можно сделать ночью?»
Пахчан несколько минут просидел, напряженно вслушиваясь.
Ночная тишина властно топила летящий из Сувала на шум располагающегося на ночлег народа.
Ни шороха, ни шелеста, ни стона снизу.
«Погиб, — решил Пахчан. — А письмо?»
Раздираемый этими мыслями, утомленный дорогой, он забылся. Было уже светло, когда он открыл глаза.
