Якуб Колас - На росстанях
Лобанович удивленно взглянул на Дубейку. Этот вопрос для него был совсем неожиданным, и он не знал, что ответить.
- Ну, разумеется, не так, чтобы с ног валиться, - поправился помощник, - а в компании, после того как пулечку сыграешь либо стукалку, пропустить чарочку-другую. Играете в картишки?
- Нет, не играю.
Дубейка в свою очередь удивился, и выражение его лица, казалось, говорило: "Какой же ты после этого интеллигент?"
- Ну, ничего, - успокоил Дубейка, - поживете - научитесь. Только почаще к нам наведывайтесь, ведь у вас там глушь, человека не увидишь и, кроме подловчего, зайти там не к кому.
- Это не беда, - ответил Лобанович, - люди везде есть. Чем не люди те же самые полешуки? Разве к ним нельзя зайти? Я считаю, что среди них можно очень приятно провести свободное время и встретить не только интересное, но и разумное, чего никогда не найдешь ни за чаркою, ни за пулькою.
- Не понимаю вас, - ответил Дубейка. - Что интересного можно найти среди полешуков? Если и можно там встретить что-нибудь интересное, так разве только молодицу-солдатку. - При этом Дубейка многозначительно глянул на Соханюка и засмеялся.
- Коллега - монах. Он любит глушь и одиночество и хочет жить отшельником.
- Знаем мы этих отшельников! - снова подмигнул Дубейка. - В тихом омуте черти водятся.
Первое впечатление от знакомства у Лобановича было не очень благоприятным, и он, попросив выдать посылки с книгами и тетрадями для его школы, простился с новыми знакомыми.
Выйдя из "сборной", Лобанович направился к двери, ведущей на улицу, но Соханюк задержал его.
- Нет, коллега, надо познакомиться с писарянками. Если вы не зайдете к ним, это будет такая обида, которая вам никогда не простится - ни в этой жизни, ни на том свете.
Соханюк взял Лобановича под руку и повел в квартиру писаря.
Просторная и светлая гостиная была прибрана чистенько и аккуратно, на мещанский лад. Столы и столики были застланы белоснежными скатертями и скатерками, стулья расставлены в порядке. На стенах висели разные картинки в красивых рамках. В углах гостиной стояли круглые столики под белыми кружевами, на столиках лежали альбомы для фотографий. На окнах - вазоны разных видов. Одним словом, на всем видна была печать девичьего присмотра и аккуратности.
Маня, старшая дочь писаря, уже немолодая девушка, лет за двадцать пять, по всему видно было, подготовилась встретить учителей. Придав своему лицу выражение, которое, как подсказало ей зеркало, более всего шло к ней, она с невинным видом сидела за столом, словно ничего не знала о приходе гостей, и разглядывала "Ниву". Она была черная, как цыганка, с довольно красивым лицом, но вместе с тем было в ее лице и нечто такое, что делало его сердитым, злым, - вероятно, сказалось долгое ожидание суженого, которого где-то задержали черти. Соханюк галантно подвел Лобановыми к дочери писаря.
- Лобанович, тельшинский педагог.
- Очень приятно, - сказала Мария Петровна. - Садитесь, пожалуйста.
Лобановичу показалось, что она кем-то разгневана. "Не Соханюком ли, который ищет своего счастья не здесь, вблизи, а где-то за семь верст? Что-то она с ним не очень ласкова", - подумал Лобанович.
- Ну как вам нравятся наши места? - спросила Маня.
- Ничего, место очень хорошее. Мне вообще нравится Полесье.
- А вот вашему коллеге оно нравится мало.
- Не скажите, - ответил Соханюк. - Если бы это было так, пять лет я не высидел бы здесь.
- Когда-то нравилось, - сказала Маня и слегка вздохнула.
Вошла дочь писаря Саша, совсем не похожая на сестру. Она была счастливее ее, так как имела жениха в лице местного урядника. Сразу же за ней вошла и третья сестра, Нина. Самая младшая, Ольга, училась в городе, и ее теперь не было дома.
Лобановичу было не по себе в компании девушек, ему не удавалось поддерживать с ними разговор. Он только отвечал на их вопросы, отвечал серьезно, что не нравится подобным барышням, привыкшим, чтобы их забавляли, шутили с ними, болтали о разных пустяках, лишь бы смешно было.
- А вы поете? - спросила его Саша.
- Нет, пою неважно, - ответил Лобанович, и в его глазах блеснул едва заметный смех. - За практический урок пения мне в семинарии наш Косточка еле три с минусом поставил.
- Какая косточка? - удивилась старшая дочь писаря.
- Простите, не какая косточка, а какой Косточка, - поправил ее Лобанович. - Был у нас такой учитель в семинарии, по фамилии Косточка, который преподавал пение.
- Нет, - сказала Саша, - я не о таком пении спрашиваю. Вы могли неудачно провести урок, но это не может помешать вам самим спеть, ну, например, романс.
- Избавь меня боже, - засмеялся Лобанович, - чтобы я еще романсы пел! И сам не пою и не люблю, когда кто-нибудь их поет. Другое дело - послушать хороший хор.
После такого ответа дальнейшие расспросы о певческих способностях Лобановича прекратились; замолчали паненки, молчал и он.
Между паненками и Соханюком начался разговор другого содержания - об их знакомых, о погоде, словом, началось переливание из пустого в порожнее.
Некоторое время Лобанович слушал, а затем поднялся, извинился и стал прощаться. Его не задерживали, хотя из вежливости попросили заходить.
"Дудки, - сказал сам себе Лобанович, выходя от паненок, - не скоро я здесь буду".
Вместе с ним вышел и Соханюк.
- Ну, как вам, коллега, понравились паненки?
- Ну что ж, девчата как девчата. А то, что я не понравился им, так это ясно.
- Почему вы так думаете?
- Тут и думать нечего. Прежде всего - не говорил комплиментов и не умею говорить их. Может, и придумал бы, но не осмеливаюсь произнести. Далее - не похвалил ничего из их рукоделья, не спел ни одного романса и вообще ничего не сумел сказать им в тон.
И он не ошибался. Как только учителя сошли с крыльца, Саша сказала:
- Ну и мешок! Для Тельшина лучшего, пожалуй, и не подберешь.
- Совсем неотесанный: так и виден семинарист, готовый кашлянуть и затянуть: "Благослови, душе моя, господа", - отозвалась Маня.
Учителя тем временем шли к батюшке. По дороге Соханюк показывал, кто где живет и чем кто примечателен. Вот в этом дворике живет фельдшер Горошка, вдовец, сошелся с одной полешучкой и сам стал настоящим полешуком. Сын его Максим учился во всех школах Пинска, но ни одной не окончил, а из последней, из духовного училища, просто сбежал. Теперь он сидит на отцовской шее. Бросил же он учиться по той причине, что в школах не учат ничему такому, что отвечало бы его широкой натуре, которая нашла удовлетворение в горелке, картах и других забавах деревенского лоботряса. Теперь он берет курс на дьячка либо на помощника волостного писаря. Но пока что это только благие намерения. Батюшка, еще молодой, немного болезненный, никуда не ходит, но любит, если к нему заходят. Матушка была прежде учительницей, женщина веселая и добрая, очень любит поиграть в стукалку. Вот этот дом, с садом, первый от церкви, и есть резиденция батюшки.
Так незаметно учителя подошли к калитке двора священника.
VI
- Милости просим, милости просим, - проговорил отец Кирилл.
Быстрыми шагами он потрусил к двери навстречу гостям и стал помогать им раздеваться; сам первый поздоровался с Лобановичем, попросил учителей садиться, сам подставлял им стулья и вообще проявил очень много приветливости и внимания, даже радости и доброты.
Отец Кирилл был человек еще молодой, низенького роста, щупленький, с реденькой темной бородкой и живыми, немного неспокойными темно-серыми глазами. Печать какого-то страдания лежала на его худом лице. Говорил отец Кирилл громко и быстро, часто смеялся, но радости от этого смеха в нем не чувствовалось. И стоило хоть на минуту ему умолкнуть, чтобы тотчас же тень печали легла на его лицо.
- Давно вы приехали в Тельшино? - спросил Лобановича отец Кирилл.
- Да вот уже скоро неделя будет, отец Кирилл.
- Что, не думали, верно, попасть в такую глушь? - снова спросил священник и громко засмеялся.
- А вы знаете, отец Кирилл, - сказал Соханюк, - коллега находит, что у нас здесь большая глушь, чем Тельшино.
- И правду говорит, чистую правду! - убежденно промолвил отец Кирилл. Тут у нас такая яма, такая, извините, помойка, что другой такой на свете нет.
- Когда я говорил, что у вас, коллега, большая глушь, то имел в виду, что вы живете дальше от железной дороги. Какая бы ни была сама по себе глушь, но когда ты слышишь гудок паровоза, стук вагонных колес и видишь эти ровные либо красиво закругленные полосы железа на шпалах, то не так тоскливо ощущаешь оторванность от людей и культуры, железная дорога является как бы живым образом неразрывной связи с людьми.
- Когда же вы думаете начинать работу в школе?
- А вот я и хочу просить вас, отец Кирилл, приехать на этих днях в мою школу на молебен. Со вторника бы и начал.
- Не торопитесь, - махнул рукой отец Кирилл. - Вы думаете, они, эти скоты, поймут, что вы для них будете стараться, учить их? Вы не знаете мужика: сделай ему добро - он отплатит тебе самой черной неблагодарностью. Мужик - лодырь, вор, пьяница, только и смотрит, как бы ободрать тебя, обмануть. Никакой веры нет ему. Он готов тебя утопить, продать за чарку горелки. Их надо держать во! - отец Кирилл сжал кулаки и потряс ими, показывая, как надо держать мужика.
