Илья Салов - Рассказы охотника
Только что выбрался я на полугорье, как чуть не из-под ног выскочил русак. Точно сумасшедший, вылетел он, зашумел сухими листьями, бросился направо, метнулся налево и вдруг, поднявшись на задние лапы, принялся было смотреть на меня косыми глазами своими, но, увидав собаку, струсил и пустился без оглядки в самую кручь горы. Долго еще побелевшая шкурка его мелькала в стволах деревьев, долго еще слышался шорох торопливой скачки его, наконец, завалившись за гору, он исчез. Здесь и там звенели резвые синички — это, кажется, единственные певуньи осеннего леса, остальные или покинули его, или замолкли… Только стрекотали еще сороки и, перелетая с дерева на дерево, словно сплетничали между собою, словно ссорились, ругались, шумно хлопая своими крыльями и хвостами… Люблю я этот осенний лес!..
Достигнув полугорья, я послал вперед свою Лэди и пошел следом за нею. Часов пять прошатался я по этим горам; сначала держался средины полугорья, но, не подняв ни единого вальдшнепа, принялся, как говорится, ходить зря, то спускаясь вниз, то взбираясь на самые макушки гор, но и эти маневры, кроме усталости, не принесли ничего… Я не видал ни единого вальдшнепа… Не слыша выстрелов и со стороны Кондратия Кузьмича, я заключил, что и он бродит так же безуспешно, как и я… Наконец, часам к 12 пополудни, усталый и измученный от продолжительной ходьбы, я добрался до того ущелья, по которому раскинуты сапинские дачи. Словно крошечный городок представился моему взгляду.
Но мне было уже не до созерцания красот пейзажа, мне хотелось посидеть, поесть и отдохнуть… Я спустился с горы и принялся звать Кондратия Кузьмича.
— Кондратий Кузьмич! — кричал я во все горлў.
Но вместо Кондратия Кузьмича вылетели на меня несколько дворовых лохматых собак и с диким лаем набросились на меня,
— Кондратий Кузьмич! — кричал я. — Где вы? Ау! Год, гоп!..
Но ни мои «ау», ни мои «гоп-гопы» ничего не помогли. Кондратий Кузьмич словно в землю ушел. Собаки между тем окружили мою Лэди и принялись тормошить ее со всех сторон. Лай их далеко разносился по ущелью, раскатывался по горам, поднял целую стаю голубей, и, конечно, долго бы не справился я с этими озлобленными псами, если бы не вышел ко мне на помощь какой-то благообразный старик с длинною седою бородой, одетый в ваточное сак-пальто.
— Цыц! — крикнул он. — Цыц, вы, дьяволы!
Дьяволы мгновенно рассыпались в разные стороны, поворчали еще немного и затем расселись поодаль, посматривая на нас.
— Не вы ли г. Веселов? — спросил я.
Старин вежливо приподнял фуражку, вежливо раскланялся и отрекомендовался, что он действительно не кто иной, как Веселов — садовник сапинских дач.
— К вам есть записка от г. Сапина, — проговорил я, подавая письмо. — Он был так любезен, что разрешил мне охотиться в своих дачах.
— Очень приятно-с, — проговорил Веселов.
— Здесь на этих дачах я должен сойтись с другим охотником-товарищем. Скажите, не был здесь охотник в черном пиджаке, пуховой шляпе и с кожаной сумкой через плечо?
— Не видал-с! — проговорил Веселов. — Может быть, здесь, на дачах, нет ли его… Может быть, не сидит ли на какой-нибудь террасе или на каком-нибудь балконе… Посмотримте-с… может, и найдем-с…
Мы обошли все дачи: побывали в шахматной, переносной, павильонной, мониторе, облазили все башни, всё балконы, заглядывали под мосты, но, увы, Кондратия Кузьмича не было нигде. Наконец, забравшись на какую-то самую высокую башню, я, словно муэдзин, призывающий с минарета правоверных на молитву, принялся кричать во все стороны Кондратия Кузьмича. В силу подражания принялся за то же самое и г. Веселое.
— Кондратий Кузьмич! — кричал я с башни.
— Кондратий Кузьмич! — кричал Веселов.
Но, увы, крики наши пропадали даром. Их только повторяло эхо и, повторяя, словно смеялось над нами, словно передразнивало нас и, вдоволь насмеявшись, прятало звуки в темные ущелья…
Я сделал два выстрела, но и эти выстрелы так же, как и крики, были только повторены эхом и тем же порядком умолкли.
— Должно быть, нет-с! — проговорил Веселов и вслед за тем, как бы желая довершить свое одолжение, приложил обе ладони ко рту, откашлялся и, словно в трубу, прокричал благим матом:
— Кон-дра-тий Кузь-мич!
Кондратий Кузьмич! — повторило эхо раза два-три, и все замерло.
— Нет-с, — успокоил меня Веселов.
Делать было нечего. Взывания к правоверному остались ни при чем, и минарет приходилось покидать. Досаднее всего было то, что Кондратий Кузьмич обязательно взялся носить на себе мою сумку с провизией, там, в сумке этой, находились все мои съестные припасы, как-то: бутылка портвейну, сыр, икра, белый хлеб и даже запас папирос и сигар. Что было делать? Возвращаться в город не хотелось. Я порешил так: пройти ущелье вплоть до дачи г. Тендзягольского, закусить у него по знакомству, отдохнуть и затем, поднявшись на гору, идти по направлению к охотничьему двору. Так я и сделал. Я распростился с Веселовым, голос которого заметно охрип, и, крикнув свою Лэди, отправился в путь. Собаки снова было набросились на меня, но ненадолго, ибо при первом же: «цыц!», вылетевшему из охрипших уст Веселова, они оставили меня в покое и разошлись по своим местам.
Однако утолить свой голод и жажду на дачах г. Тендзягольского мне не пришлось, ибо почтенный Юрий Антонович, как истый хлопотун, успел уже переселиться в город и все свои дачи забил наглухо досками. Мне только пришлось сорвать два-три уцелевших от мороза георгина, несколько цветков настурций, и с букетом этим отправился под гостеприимный кров Андриана.
Переход мой от сапинских дач до охотничьего двора был столь же удачен, как и предыдущий. Я не видал ничего, кроме одного ежа, тотчас же при виде меня свернувшегося в клубок. Лэди набросилась было на него, но тотчас же отскочила и принялась неистово лаять и визжать.
Наконец, часов в пять вечера я добрался до охотничьего двора. Первое, что бросилось мне в глаза, это Андриан, сидевший на завалинке. В одной руке у него было шило, в другой дратва, а между ущемленных коленок торчал кожаный ошейник.
— Здравствуйте, — проговорил он.
— Здравствуй.
— Охотились?
— Да.
— Где же дичь-то?
— Дичи нет.
— Попусту, значит, проходили?
— Попусту.
Я подсел к нему.
— Это что ты делаешь?
— Ошейник чиню… Намедни на Громиле лопнул.
И потом, как-то прищурившись, улыбнувшись и фыркнув носом, он глянул мне прямо в лицо и проговорил:
— А ведь проклятые-то опять пришли.
— Какие проклятые?
— Да волки-то… Два старика и переярок.
— Ты почем знаешь?
— Отзывались… как же не знать… Я сегодня ночью опять ездил…
— Ну что же?
— Ничего… выходили…
— Подвывал?
— Ништо. Один-ат на ногу жалуется… мотри, зацепил кто-нибудь…
— И близко подходили?.
— Возле были… Один лобастый такой… полено здоровенное…
— Это что такое значит: полено?
— Нешто не знаете? — удивился Андриан.
Я притворился, что не знаю.
— А еще охотник! — крикнул он. — Известно — хвост! У волка хвост называется поленом, а у лисы трубой.
— Один ездил?
— Один…
— Уж они тебя разорвут когда-нибудь.
— Ну! зачем они разорвут…
— А что, — перебил я его, — есть мне очень хочется, с утра ничего не ел… Нельзя ли яичницу изготовить да самовар поставить?
— Что ж, ничего, это можно.
— Хозяйка твоя дома, что ли?
— Куда же ей деваться-то? Знамо, дома… бабье дело известно какое… ухват да наперсток с иглой…
— Так можно, значит?
— Известно, можно…
Андриан свернул дратву, свернул ошейник, сунул в карман шило и нырнул в калитку. Вслед за ним пошел и я.
Однако позвольте познакомить вас покороче с этим Андрианом.
С виду доезжачий Андриан был самый обыкновенный мужичишка: небольшого роста, невзрачный, с лицом, заросшим не то рыжими, не то желтоватыми волосами, с приплюснутым, постоянно лупившимся носом и какими-то светло-голубыми, словно рачьими, глазами. Он носил длинные волосы, подстриженные «в скобку», часто встряхивал ими и спереди имел вихор, весьма походивший на вычурно зачесанный тупей. Одевался Андриан тоже мужик мужиком: носил красные рубахи с косым воротом и желтые верблюжьего сукна штаны, заправленные за голенища сапог. Словом, в нем не было ничего такого, что бы могло придать какую n6h то ни было типичность, какую бы то ни было особенность. Но все это было только с виду, в сущности же Андриан вовсе не походил на обыкновенного мужика. Он страстно любил собак, страстно любил охоту, знал поименно всех «господ охотников» не только Саратовской, но и соседних губерний и точно так же отлично помнил клички всех более или менее знаменитых собак, их родословную, цвет и отличительные их качества. Андриану было лет сорок пять с лишком. К кружку саратовских охотников он относился как-то не с особенным уважением: за охотников их не считал (может быть, потому, что кружок не имел борзых) и терпеть не мог немцев. Только к «лицам благородного сословия», как он называл дворян, он относился с видимым почтением, усматривая в них как бы отпрыски тех «господ», с которыми когда-то в старые годы вожжался. Андриан как бы гордился этими «старыми годами», любил вспоминать о них, а о знаменитых охотах Столыпина, Мачеварионова, Лихачева, Каракозова и других говорил даже с каким-то упоением, захлебываясь, заливаясь и чуть не со слезами на глазах.
