Проза - Василий Алексеевич Слепцов
— Огурчика бы, — вполголоса заметил другой.
— Нету, родимый, нету… прокисли, — ответила хозяйка. — Мало соли, что ли, уж не знаю. Скотине покидали, и скотина не ест. Такая мне, право, досада с этими с огурцами; кабы знала, легче бы не солила.
Мужики молча стали хлебать квас.
— Это кто ж у вас, хозяйка, на печи-то лежит? — спросил один из сидевших за столом.
— Хозяин лежит, родимый, хозяин. Грешным делом тоже выпил, ну и спит. Незомь его.
— Что ж он у вас, дерется? — спросил другой.
— Нет, драться он не дерется, а тоже со временем озорничать лют. Черёзвый он у нас смирен; так смирен, настоящий андел, хошь паши на нем; ну а выпьет, — всех распужает.
В это время вошли только что приехавшие, помолились, сказали «хлеб да соль» и начали раздеваться.
— Кирсановски будете? — спросил один из вновь вошедших.
— Нет, мы Духовщински, — не глядя отвечал один из сидевших за столом.
— Давно ль из двора?
— Пяты сутки.
— Ну, как дорога?
— Что дорога? Дорога ноне везде одна.
— Дорога, брат, Сибирь, — добавил другой.
— Лошадей так сморили, так сморили, — ни на́ что не похоже. Ноне утром встали, вышел я лошадей попоить; а они, брат, за овес-то и не примались.
— Как не сморить. Пуще всего моча одолела. Эдакой мочи то есть и не видано. Всё норовим засветло ночевать. Теперь ночью где в зажоре застрял, беда. Пропадешь.
— Пропадешь. Долго ли до греха.
— Ночью как можно? — сказал один, развешивая над печкою онучья. — И днем-то не приведи господи, а не токма что ночью. Тоже и скотину беречь нужно. Дорогой-то едешь, почитай что все на себе везешь.
— Скотину не беречь, что ж тогда будет? — заметил один из сидевших за столом и прибавил:
— Лапши нету?
— Нет, лапши нету, — отвечала хозяйка. — Мы картофь варили.
— Давай картофь! С чем он у вас, с маслом?
— С хлебцем, родимый. Хлеб у нас мягкий, ноне пекли.
Мужик ничего не сказал и тряхнул волосами.
— Вот, говорят, скотина, — начал мужик, сидевший в углу на лавке. — Скотина, скотина, а тоже понимает, что тяжко. Везет, везет да оглянется. Я, мол, что ты? ай подсобить? Она мордой-то вот этак. Стало быть, вот тоже понимает; сказать только не может, а ты должо́н догадаться.
— Известно, скотина не скажет, — опять заметил сидевший за столом. — Ну, и впрочем… кваску бы, хозяйка.
— Сичас, сичас, — заторопилась хозяйка.
Работница накрыла на другом конце стола другой ужин. Вновь приехавшие сели.
— А солдат-то наш где? — спросил один из них.
— Там, в возу что-то копается. Я его кликала, — ответила работница.
— Сходи, умница, покличь еще! Скажи: иди, мол, ужинать проворней.
Работница пошла было за солдатом, но встретилась с ним в дверях.
— Вот он, солдат-то, когда намочился, — говорил отставной солдат, входя в избу.
— Иди садись, — сказали ему мужики.
— Постойте, братцы; дайте срок. Уморился до смерти с товаром-то с своим. А! хозяйка! Старушка — божий дар — здорово! Ай не узнала?
— Как не узнать? Старый хрыч. Все еще жив?
— Жив бог, жива душа моя.
— Куда это тебя носило?
— Да все по торговым делам.
— Купец!
— Сокрушила меня эта торговля, пропади она совсем. Ничего не стоит. Хозяин-то где ж?
— Вон, порадуйся, на печи лежит дитятко. Налопался, спит.
— Что ж, это ничего. Пройдет. Это не вредно. Ах, намочился! Влетели в канаву, вот по этих мест окунулся. А что, солдату погреться водочки не будет?
— Как не быть.
Солдат выпил и спросил:
— А закуски не полагается?
— Кто ее припасал для тебя, закуску-то! Нешто у нас кабак?
— Ну, ничего, мы языком закусим. Нет, ты слушай, Матвевна, как мы влопались-то, я тебе расскажу. Накось, повесь посушить! Как влопались — в лучшем виде. Я вчерась еще говорю: вы, говорю, у меня, мужики, не дремать. Они лошадей, знаешь это, распустят, и знать ничего не хотят. А я уж тоже твердо знаю их эту мужицкую привычку; кричу им: робята, не отставай, дружней! потому, тут, упаси господи, всех лошадей перетопишь. А Федюшка — подлец, вот он, рыжий-то. Что ты глядишь? у! — я это с товаром-то с своим, а он, брат, вон де, за версту отстал; гляжу — дрыхнет. Ах, черт-то вас возьми совсем! Я один и остался. Лошаденку разогнал да так весь, как был, и с потрохом с своим влопался, как черт. Главная причина, очень уж дрыхнуть здоровы. Так спят, так спят, просто ни на что не похоже.
Мужик захохотал.
— Ха-ха-ха! Что ты ржешь-то, как кобыла на овес?
— Да. Поработал бы ты с наше; поглядел бы я, как бы ты стал храбриться, — отозвался один мужик.
— Вы молите бога, что не я у вас бурмистром, а то бы я вам показал, как спать.
— Ну, да ладно. Аника-воин! Садись уж! Вона она ложка-то.
— Сесть я сяду, а вас учить надо.
— Выучил такой-то один.
— Такой, да не эдакой. Вот что. С чем же картофь-то у вас, Матвевна?
— Известно, с чем, — с хлебом.
— А масла-то что ж?
— Еще масла. Ишь ты, моду какую выдумал! Картофь с маслом. Модник! Вон мужички не хуже тебя, а с хлебцем покушали.
— Пускай кушали, а я не хочу.
— А ты что за граф за такой?
— Известно, граф.
— Какой такой?
— Брандербурский.
— Какой?
— Брандербурский. Вот те и все тут. А ты не знаешь.
— Не знаю, да и знать не хочу. А ты этих слов за столом у меня не смей говорить. Что ты охальничаешь в самом деле? Старый ты человек, тебе бы богу молиться, а ты озорничать.
— Глупая ты баба! Ничего ты не понимаешь.
— Не понимаю я? Нет, я все понимаю. Бессовестный! право бессовестный! Кушайте, родимые, на доброе здоровье, — говорила мужикам хозяйка, ставя на стол жареного леща.
— Что ж, масла не дашь?
— Не дам.
— Наплевать, коли так. Подавай мне каши!
— Ну, ты не командуй, — сказала хозяйка. В то же время кто-то постучал в окно.
— Кто там? — спросила она, подходя к окну.
— Ночевать пущаете, что ль? — спросил с улицы мужичий голос.
— Пущаем, родимый, пущаем. Много ли вас?
— Один, матушка, пишкавой. В городу запоздал. Пустите Христа ради.
— Мы, голубчик, Христа ради не пущаем.
— Да я поплачу́сь. Что ж, чай больше семитки за ночлег не положите?
— Ужинать станешь?
— Нет, я ужинать не стану. Признаться, хлебушка на базаре купил — пожую.
Хозяйка было задумалась.
— Пущать ай нет?
— Пусти! — сказали мужики. — Дело народное. Мы к лошадям спать пойдем.
— И то, — сказала хозяйка. — Акулина, подь, пусти его!
Немного погодя вошел мужик в старом полушубке и
