Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич
27.3.2018
Потомок крестоносца
Генерал нервно курил. Приходилось решать. Раньше — прикажут — и делай. А теперь командиры — в аду. Он один — над затерянной в бездне планетой. Ещё несколько оборотов — и энергии хватит для скачка сквозь пространство — домой. Занесло после битвы сюда — отдохнуть… Отдохнуть? И здесь тоже война — как всегда и везде. И не надобно знать языки. Очевидно. Именно так: очевидно… Игры словами… Память студенческих лет. Почему-то вдруг вспомнилось здесь.
Вновь взглянул на экран. Увеличил. Лиц не видно — но падают люди — а другие какие-то лезут, громят. Дикари и фанатики. Видел следы. Разрушают чужие святыни. А ведь строили люди! Красота… Даже дома — ценители, снобы — ну, конечно, сквозь зубы — но сказали бы «Да, красота».
Остановить истребленье!.. Может, зря говорят про бодливую корову и рога. Бомба осталась. Одна. Километров на двадцать вокруг всё живое умрёт. И десятки годов — все, кто ступят, умрут. А красе — жить и радовать взор. Чей?.. А важно ли, чей? Будет жить, будет радовать взор. Взор Вселенной — и тех, кто столетья спустя прилетят. Иль придут. Но уже не громить. Созерцать. Восхищаться. Будет память ушедших эпох, превратившихся в прах или пепел творцов — столь ли важно, как здесь хоронили?.. Ну, конечно, заснял всё, что мог, — но ведь это всего лишь куски. А внутренность зданий, шедевры, хранимые там?..
Но решиться непросто… По приказу, во время войны — и решался, и делал. Но сейчас… И летели окурки — и механическая рука тут же швыряла их в дезинтегратор. А красу убивали — и он видел, как рушились зданья, как лежали осколки скульптур среди трупов людей — да, людей! — с виду не отличишь. А какой там геном — надо ль знать?
А толпа направлялась к великому храму. И громадная статуя возле него. Увеличил — и замер. Бог добра, бог вселенской любви — кем ещё мог он быть, этот вставший из камня — не скажешь «гигант» — не уместно тут слово — просто тот, кто объемлет весь мир — очищает, спасает, дарует надежду и свет. И сейчас этот лик разлетится на части? Пальцы — к пульту. Нажатия кнопок. Колебанья — к чертям! Как когда-то — давший роду фамилию предок по колено в крови шёл спасать от неверных святыню — и сверкали клинки, и трубили победные трубы! И сейчас: — пульт — как меч — и вперёд!
Что-то вспыхнуло вдруг. Нет, не вспыхнуло — слабо, заметно едва, засияло. Бог стоял перед ним — воплощённый в скульптуре — но добрей и прекрасней стократ. И отвёл его пальцы от пульта. Не касаясь, — но всё же отвёл.
Наважденье исчезло. Ни сиянья, ни бога. Просто — бессонная ночь, выкуренные сигареты, выпитый кофе. И всё же… Генерал нажал кнопку отбоя.
А потом в наказанье себе наблюдал, как толпа разрушала святыню, как фанатики, словно мартышки, исступлённо цепляясь руками, ногами, лезли ввысь к голове, топорами, кирками били в губы, глаза, а потом соскочили, натянули верёвки, хлестнули коней. И бог жизни, добра и любви разлетелся на части.
Генерал, вжавши щёки в ладони, безнадёжно и горько рыдал.
28.10.2018
Семнадцатое имя
Я познакомился с этим человеком на борту галиона, шедшего в Европу. Как-то быстро мы с ним подружились — очень интересный был человек, обладал такими обширными познаниями в самых разнообразных областях, что я, обучавшийся медицине и богословию в Саламанке, следивший за новейшими открытиями и теориями, казался себе рядом с ним недоучкой. Жалким невеждой. Но он никак не демонстрировал своего превосходства. Простой был человек, добрый и внимательный, и, находя во мне заинтересованного слушателя, с удовольствием рассказывал о тайнах звёзд и планет, земли и неба, живого и мёртвого. Так безмятежно протекали дни нашего плавания — в учёных беседах в дневные часы и любовании звёздным небом в вечерние, — как вдруг все прервалось. Шторм. Ужасный шквал вдруг обрушился на наш галион — внезапно, из ясного неба. Недолог он был, но яростен, промчался и исчез, а за ним — выломанные из гнёзд мачты — ведь никто не успел спустить паруса, смытые за борт люди, а главное — крен: корабль кренился — неумолимо и безостановочно — видно, какой-то груз сдвинулся в трюме. Ещё немного — и те, кому повезло, — в воде; остальные — на дне — с кораблём. Но кому повезло больше — не знаю. Что лучше: быстрая смерть от удушья или медленная — от жажды — лучше не выяснять. Нам с Рамиресом удалось уцепиться за какие-то скреплённые доски и отплыть от тонущего корабля на безопасное расстояние. И мы видели, как барахтающегося капитана затянуло в воронку — и ещё нескольких. Но были и уцелевшие. Одни — на досках, на бочках, ещё на чём-то, другие — спасались вплавь. Мы не присоединились ни к кому — зачем? — чтоб потом жрать друг друга и пить кровь из вен для утоления жажды? Мы плыли своим путём — куда несли нас волны и ветер: навстречу жизни иль смерти — неведомо, и сие от нас не зависело. И потому мы лежали на досках и вели философские беседы, на сей раз — о жизни и смерти — о чём ещё говорить рядом с вечностью, разверзшейся перед нами, — или небытием? Рамирес рассказывал мне, как умирали философы, о достоинстве перед смертью. Да, перед смертью — можно. А перед жаждой? Если первую ночь мы смотрели на звёзды и могли говорить о старинных легендах, то вторую — молчали. Губы запеклись, и одна лишь мысль вертелась в мозгу, разрывая его на части: «Пить! Пить!» И вода — вот
