Птица скорби - Мубанга Калимамуквенто
Вспомнив мамин рассказ, я и этому нашла объяснение.
– Да потому, что, когда я родилась, папа был далеко и мы жили отдельно. Его родня совсем заклевала маму, потому что перед этим у неё было много выкидышей. Уж никто и не надеялся, что я появлюсь на свет, потому-то меня и назвали Чимукой, что означает «поздняя».
– А откуда ты всё это знаешь?
– У нас была соседка Бана Муленга, мама с ней дружила и всем делилась, как я с тобой. Я просто подслушивала их разговоры.
Одна за другой в моей памяти оживали картинки раннего детства, и я описывала их Энале.
– Ну да, ну да, – кивала она, деликатно умалчивая, что я давно повторяюсь.
В дни, когда нам не удавалось выклянчить или украсть денег, мы рылись в мусорке, надеясь найти остатки варёной курицы или хотя бы корочку хлеба. В такие моменты мне было важно вспомнить, что есть и нормальная жизнь, и я рассказывала подруге про мамину стряпню.
– Мама очень вкусно готовила, – хвалилась я, набивая рот хлебом недельной давности. – Подняв глаза на красную неоновую вывеску «Просто курица»[114], я прибавляла: – И особенно курочку. Прямо пальчики оближешь, со специями, и всё такое.
А когда заканчивался клей и мы до крови расчёсывали ранки от комариных укусов, я вспоминала вслух про комнату, что делила с Бо Шитали. В ярких красках описывала кровать под цветастым покрывалом и как скрипели пружины, когда мы начинали ворочаться. Я описывала Энале луну, что светила сквозь наши синие занавески, и пыталась представить, что вот прямо сейчас у меня перед глазами и те самые занавески, и луна.
Все эти разговоры поддерживали во мне надежду, будто всё ещё можно вернуться в ту, нормальную жизнь. В такие минуты и одежда моя казалась чище, а кожа – гладкой как атлас. В тех мечтах я пахла туалетным мылом, а Бо Шитали крепко обнимала меня, чтобы я поскорее уснула. И тогда я действительно засыпала, но действие клея кончалось, и в мою кожу впивались насекомые, напоминая о жестокой реальности.
Потом мы с Эналой переехали в бордель, а позднее сняли домик, став более самостоятельными.
Но ближе к 2003 году в наших отношениях произошли резкие перемены. Энала шла напролом, никогда ни в чём не сомневаясь, а я всё ещё впадала в моральные рассуждения. Энале надоели мои истории, и она всё чаще засыпала под них. Если я продолжала грызть ногти, то она давно перестала это делать – отрастила длинные и красила их красным лаком.
Однажды ночью Энала заполучила себе богатого покровителя. Он появился как-то на синем «паджеро» в компании друзей. Вытащив толстый кошелёк, он принялся выбирать себе девушку и указал на Эналу:
– Беру тебя.
Томно улыбнувшись, Энала забралась к нему в машину и уехала.
Он дал ей столько денег, что и не пересчитать. Энала решила устроить небольшой праздник и привела меня на рынок Читенье, где мы отоварились целым ящиком пива. Ох, ну и тяжело же было его тащить по жаре. Мы тогда так напились, что у меня развязался язык и меня понесло:
– Эх, видела бы ты моего Тате. Он был такой умный, такой красивый.
– Знаю-знаю, уже слышала. Тебе самой-то не надоело?
– В смысле?
– Ты так расписываешь своего отца, как будто он был весь из себя идеальный.
– Но ты же его не видела, зачем так говоришь?
– А мне и видеть не надо, Чимука. Ты же сама рассказывала про Сандру. Может, потому он и умер таким молодым, а потом твоя мама свела счёты с жизнью?
Эти слова ужалили меня прямо в сердце. Я подняла глаза на Эналу. На её лице было написано полное безразличие – возможно, она была слишком пьяна, чтобы считаться сейчас с моими чувствами.
– Ты его не видела и не знаешь, – упрямо повторила я.
– Послушай, иве, не у одной тебя было счастливое детство.
– А что ж ты столько лет молчала? – с вызовом сказала я, отвернувшись. – Давай, расскажи про своё счастливое детство.
Наступила минутная пауза, когда я не могла понять – то ли Энала заснула, то ли вспоминает, но тут она заговорила:
– У меня тоже была отличная семья. Я была единственным ребёнком у идеальных родителей. – Эти слова она произнесла не без доли ехидства. – Жили мы в Калулуши[115], я училась в дорогой частной школе. У меня было всё – дорогие игрушки, самая лучшая одежда. Родители работали в компании «Замбийские авиалинии» и летали по всему миру, иногда брали меня с собой. – Поставив бутылку на журнальный столик, Энала начала перечислять, загибая пальцы: – Я побывала в Мумбаи, во Франкфурте, Йоханнесбурге, Белграде, Риме, Порт-Луи[116], в Ларнаке, Лондоне, Нью-Йорке. На мой день рождения родители звали своих друзей вместе с детьми, избалованными донельзя. Меня задаривали игрушками, которых и так было полно, и все распинались, какая я красивая и смышлёная девочка.
Вот это да! Я и представить не могла, в каком шикарном мире вращалась моя подруга.
– А потом, – продолжила она, – в 1994 году, когда мне исполнилось одиннадцать, авиакомпания обанкротилась, и многие потеряли работу, включая моих родителей. Пришлось продать дом, распродать всё и переехать в другой район. Родители уже не могли оплачивать мою частную школу, и меня перевели в государственную, где надо мной смеялись, потому что мой английский был идеальным. Смеялись не в лицо, конечно, но я же понимала. Дома всё было ужасно. Папа с утра отправлялся на поиски работы и возвращался вечером совершенно раздавленным. У него началась депрессия, и он стал прикладываться к бутылке.
Энала приподняла коричневую бутылку «Моси», чокнулась с воздухом и горько рассмеялась.
– Он пил и пил каждый день, а потом взял и умер. Мама к тому времени уже была на грани безумия. – Вдруг Энала заплакала. – Мамочка, моя бедная мамочка… Она так горевала, что здоровье её просто не выдержало. Вот почему я теперь никогда не плачу.
И это было чистой правдой: Энала действительно никогда не плакала, сегодня – в первый раз.
– Вот почему я не могу пойти к богатым домработницей. Потому что там живут люди, которые когда-то лебезили перед моим отцом. Подтирать попы детям их детей? Уж нет.
Горько вздохнув, она заключила:
– Так что и мне есть что вспомнить, Чимука, и есть по чему печалиться… Когда маму похоронили, я точно знала, что сбегу из Калулуши. Не хотела, чтобы родственники забрали меня в такую дыру, как
