Полиция памяти - Ёко Огава
* * *
— Не насилуй свою память. Дай воспоминаниям распуститься неторопливо… — подбодрил меня R, ничуть не расстроившись, когда я с виноватым поклоном показала ему чистую страницу.
— Я пыталась, изо всех сил. Но боюсь, что уже бесполезно…
— Глупости. Ты, которая сочиняла истории, и ты сегодняшняя — одно и то же. Единственное изменение не в тебе, а в том, что сгорели книги. Бумага исчезла, но слова-то остались! Так что все в порядке. Рассказывание историй по-прежнему с нами.
Он обнял меня и прижал к себе, теперь уже как всегда. В постели было мягко и тепло. Его кожа все больше белела, а мышцы проступали все отчетливей. Отросшие волосы уже прикрывали глаза почти наполовину.
— Костры горели всю ночь напролет… Так долго, что я боялась — эта ночь никогда не закончится. А люди не расходились даже после того, как спалили уже все свои книги. Стояли и смотрели на пламя. И хотя бумага в огне трещала не переставая, почему-то казалось, что вокруг все окутано тишиной. Словно я отморозила уши. Пожалуй, никогда еще исчезновения не происходили так внушительно. Я все время держала старика за руку. Боялась, если не буду за кого-то держаться, меня саму засосет в эти жуткие протуберанцы…
Я рассказала ему о событиях той ночи в мельчайших деталях. Стоило лишь открыть рот, как все, о чем хотелось бы рассказать, хлынуло из меня неудержимым потоком. С какими муками нам приходилось тащить тележку, какой огненно-рыжей стала детская горка в центральном парке, как упала в грязь та странная «шляпа», как проваливалась библиотека и улетала «птица»… Но сколько бы я ни рассказывала, мне все время казалось, будто о самом главном я сказать забываю. А он все слушал — молча и терпеливо.
Когда же мой словесный поток иссяк, я издала долгий глубокий вздох, а его взгляд улетел к потолку, но не уперся в него, а словно понесся куда-то дальше. За его спиной белела опустевшая после ужина тарелка, в центре которой осталась одинокая зеленая горошинка. А на полке над головой аккуратной шеренгой тянулись книги, спасенные от огня.
— Похоже, внешний мир здорово изменился в мое отсутствие, — проговорил он, гладя меня по голове. И его голосом будто заполнило некий зазор, еще остававшийся между нами.
— Мои волосы не пахнут ничем странным? — спросила я.
— Чем, например?
— Специями.
— Да нет. Они пахнут очень приятным шампунем, и все, — сказал он, пробегая пальцами по моим волосам.
— Слава богу… — выдохнула я.
И он прочитал мне вслух мою историю про машинистку. Историю, которая показалась мне волшебной сказкой из какой-то далекой страны.
* * *
— И тебе не в тягость работа, к которой ты не привыкла? — спросил старик, расставляя чайные приборы на столе. Одет он был в подаренный мною свитер поверх толстой рубашки, а обут в домашние тапки из теплой шерсти.
— Да нет! Все ко мне очень добры, и работать приятно, — ответила я.
Впервые после долгого перерыва мы со стариком пьем чай у него в каюте. И даже лакомимся сладкими лепешками. Мне посчастливилось раздобыть яйца и мед, с которыми мы и поколдовали на его камбузе. Получившееся тесто разделили и поджарили три большие пухлые лепешки, одну из которых я завернула в салфетку для R.
Дон, дремавший под диваном, тут же вылез на запах и принялся тыкать мокрым носом в край скатерти.
— Конечно, печатать — занятие непростое, но тренироваться интересно. Стоит только пошевелить пальцами — и предложение выскакивает почти само. Как кролик из шляпы у фокусника… Дон! Скатерть жевать нельзя! Тебе тоже кусочек достанется, так что сиди и жди!..
Аккуратно, стараясь не растерять ни капли, старик полил лепешки медом.
— Да и дела у них идут хорошо, — добавила я. — Пряности много земли не требуют, их можно выращивать под крышей даже в самую снежную зиму. Когда мясо и овощи вечно несвежие, хочется убрать неприятные запахи, вот люди и закупают специи. Так что в нашей конторе всем обещают большие премии!
— Замечательно! — сказал старик и приподнял крышку заварника, проверяя, готов ли чай.
Мы принялись болтать обо всем на свете, потягивая чай. И поддразнивать нетерпеливого Дона, уплетая наши лепешки очень медленно и с большим аппетитом. Мы отрезали от них кусочек за кусочком ровно на один укус, долго смаковали каждый, прежде чем проглотить, и чем больше съедали, тем меньше становились эти отрезанные кусочки.
Каждый из нас поделился с Доном. Пес заглотил свою долю одним махом, безо всякого смакования, и с явным недоумением — дескать, и это все? — уставился на нас.
Жизнерадостные лучи, бившие в иллюминатор, словно так и хотели, чтобы каждый из нас подумал: «А что? Может, и весна уже совсем близко?» Море было спокойным, и паром, который обычно покряхтывал на волнах, как будто уснул. Горы снега из города, наваленные вдоль причала, ярко сверкали на солнце.
Когда трапеза подошла к концу, старик принес оругору, которую прятал у себя в умывальной, поставил шкатулку в центр стола, и мы стали слушать ее мелодию, одну и ту же, снова и снова. Мы прекратили говорить, распрямили спины, закрыли глаза. Я понятия не имела, как полагалось слушать оругору когда-то, пока она не исчезла, но почему-то была уверена, что именно с закрытыми глазами смогу достичь того эффекта, о котором рассказывал R.
Мелодия из шкатулки была простой, но нежной и очень искренней. Это я считывала без вариантов. Но как эти звуки могут остановить то, что пожирает мое сердце? Этого я понять не могла. Ведь когда бездонный омут утаскивает что-либо в свою пучину, на его поверхности не остается ни дрожи, ни ряби, ни пены — вообще никакого следа…
Дон тоже таращился на оругору с большим удивлением. Каждый раз, когда мы заводили шкатулку заново и мелодия начиналась с начала, он задирал уши торчком, плюхался на брюхо и пытался отползти от стола, но любопытство не отпускало его. Когда же я поместила звучащую коробочку на ладонь и поднесла прямиком к его носу, бедняга испуганно тявкнул и укрылся меж ног старика.
— Ну, а как там продвигается твоя… «история»? — спросил старик, закрыв наконец шкатулку. Как вспомнить, так и произнести это слово он мог уже только
