Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов
«Жизнь – стрела, которая летит в цель, – заявил как-то Гурьянов. – А цель жизни – поразить эту цель». Интересно получается: цель как бы замыкается сама на себя (или на себе?), а в то же время она пряма, как полет стрелы. Получается цель в квадрате. Бессмыслица. Возводимое в квадрат – уже не самодостаточно. «Самодостаточно быть инженером», – сказал тогда Гурьянов. Самодостаточно – быть, возразил он. Дерюгин слушал их, слушал, не вытерпел, встрял: о какой самодостаточности вы говорите, когда на столе такой жор? А он тогда, не обращая внимания на такой прекрасный призыв Дерюгина, все допытывался у Гурьянова: кто же тогда запустил эту стрелу-жизнь? Великая спорщица молодость привыкла спорить сама с собой, побеждать самою себя, она даже не задумывается о старости, она пренебрегает ею, как не имеющей к ней никакого отношения. О, Господи, Господи! Прости прегрешения юности нашей! Чем больше в юности пренебрежения к старости, тем скорее старость идет к ней. Сила действия равна силе противодействия – и весь закон.
К намеченной цели нельзя лететь, нельзя рваться. К ней надо подходить как бы сразу со всех сторон, краем глаза наблюдая, чтобы никто не опередил тебя.
И ко времени надо относиться как к якобы времени, иначе оно не оставит тебе ничего.
Почему человек, как правило, умирает внезапно? Ведь смерть шла ему навстречу всю его жизнь? И за час до встречи с ней, за минуту, а уж тем более за секунду – он мог бы увидеть ее? Одно из двух: либо смерть невидима, либо человек слеп. И если правильно первое, тогда жизнь – трагедия, если второе – то комедия. Но поскольку жизнь все-таки больше трагедийный фарс – видимо, и смерть невидима, и человек слеп.
Суэтин почувствовал тошноту. Он сегодня еще ничего не ел.
Самое важное в жизни это пересилить приступ отвращения к ней.
Суэтин очнулся от своих мыслей, когда все с шумом вставали со своих мест. Конференция кончилась, все пошли на банкет.
Как жаль, что я не записал свои мысли, подумал Суэтин. Как им теперь без меня? Впрочем, кому они нужны? Им теперь без меня так же, как и мне без них.
Дрямов махнул ему рукой, подошел и спросил, пойдет ли он на банкет.
– Нет! – сказал Суэтин.
У Дрямова все зубы гнилые. Как он раньше не замечал этого?
***
Он не пошел на банкет и не сел в автобус. Он пошел домой пешком. Пошел окружным путем, каким ходил в мучительные дни раздумий о собственной жизни. Вышел к железнодорожной насыпи, к безымянному полустанку. Две березы склонились над фанерным домиком. По склону вверх тянулась тропинка, на которую не хотелось ступать ногой. В стороне рос дуб. Огромный, словно со страниц «Войны и мира». Суэтину не хотелось идти домой. Он сел под дубом и без всякой иронии подумал: «Свинья под дубом». Что-то знакомое. А, свинья под забором. Сколько лет прошло как один день? Где этот птицевод? Кто-то говорил, будто посадили его. За что?.. Отсюда хорошо были видны и полустанок, и две березки над будкой, и овраг за насыпью. Несмотря на убогость, вид был очень красивый.
Однако, к моей формуле я вернулся, как Одиссей, уже далеко за сорок лет. Она, как Итака, ждала своего часа. У всего свой час.
Полтора года я потратил на то, чтобы восстановить в памяти пограничные столбы, что задержали меня на пути вперед, и снова почувствовать ту невидимую руку, что не пустила меня вперед, и ощутить в себе силы, способные восстановить и опрокинуть те столбы, найти и преодолеть ту руку.
И что в итоге? Ни-че-го! Пусто. Может, я просто достиг сегодня своего порога? Вот она, «вечная» забывчивость молодых ученых, о которой говорил Дринкин, вот она в чем: мы не просто предаем, мы забываем наших богов. Я забыл их всех уже на уровне кандидата наук и начальника маленькой лаборатории с перспективами на двенадцать окладов плюс тринадцатый, два доклада в год и плюс докторскую (и то не обязательно) в пятьдесят пять лет. Чего же я хочу от других? Лента Мёбиуса соединяет ад и рай. Стоит только пойти, и обязательно из одного места попадешь в другое, непонятно как. Эта лента и есть настоящее.
Проходит год, проходит два, проходит жизнь – и ты замечаешь, что у приятеля гнилые зубы, а место, по которому ты проходил столько раз, не обращая внимания, безумно красиво. Проходит год, проходит два, проходит жизнь – и ты замечаешь, как по-гнилому ты жил, тогда как мог жить безумно красиво.
Рядышком росла береза, тоже старая, могучая, но ее за дубом снизу не было видно. Суэтин стал разглядывать ее, будто собрался рисовать. Кора у основания ствола грубая, в основном черная или серая, белые шершавые заплатки на ней перерезаны поперечными полосками, как сердце рубцами или совесть угрызениями. Оголенный ствол поглаже, но весь черный. Ближе к вершине – Суэтин задрал голову – кора становится глаже, больше белых участков… Так похоже на жизнь вообще. Жизнь, как кора, сплошь состоит из таких пятен. А на душе мрак. А со временем и эти пятна возьмет короста, потом гниль и труха. И первый сильный порыв ветра переломит ствол, и от этой красоты не останется ничего.
Внизу прошла электричка.
«Этот полустанок, склон и две березы – и есть моя жизнь?» – подумал Суэтин.
2. Семен
Борисову до чертиков надоело свое унылое село под Читой, хоть там и промысел (грабеж проходящих мимо железнодорожных составов) в последние пять лет пошел неплохой, и он решил податься в город. Того и гляди, с родичами сопьешься. На халявные деньги что еще делать? Но только не в Читу, решил он. Нет, куда угодно, только не в Читу. В Читу ему путь заказан, так как на него заведено дело об изнасиловании малолетней шлюшки, брат которой, к тому же, поклялся его зарезать. Дело вялое, его знали в Чите только в лицо, даже имя свое он там никому не раскрыл, всем представился Григорием Котовским. Нравился ему этот человек. Как-то в пятом классе прочитал о нем классную книгу. Рисковый был, чего там! Вот и завели дело условно на «Григория Котовского»! Пусть ищут! Лысого!
Разложив карту на столе, Борисов крутанул на ней бутылку из-под пива и, куда горлышко показало, туда и поехал. Хорошо, показало в областной центр Нежинск, а не какой-нибудь Тургай или Троицк. Собственно, он так и крутанул, чтобы
