Рагим Гусейнов - Ключ дома твоего
- Ранен или заболел?
- Кажется, ранен, - ответил Гурген, - справедливо полагая, что на войне быть раненым намного вероятней, чем заболеть.
- Куда ранен, не знаете? - уже настоятельно требовала у него ответа Ида. Глаза у нее наполнились слезами, когда она представила себе Фархада, лежащего на земле, истекая кровью.
- Не знаю. Только не плачьте, говорят, легко. Уже даже здоров. Да, да, мне обещали узнать.
- Кто?
- Есть такой человек, из нашего управления. Только его сейчас здесь нет. Будет вечером, можете прийти.
- Куда?
- Тут, недалеко. Я вам покажу.
- А тот человек тоже подойдет?
- Да, конечно.
- И он мне скажет, что с Фархадом? - всхлипывая спрашивала Ида, глядя прямо в глаза Гургена.
- Тот человек сам оттуда, и он видел его. Придете?
- Да, конечно. Когда?
- Приходите к семи часам. Я встречу вас и мы пойдем к нему.
- Домой?
- Ну да.
- А мы не можем встретиться где-нибудь в другом месте, не в доме, - уже не столь уверенно спросила Ида.
- Нет, это его условие. Он не может появляться пока на людях. Вы меня понимаете? Это не от него зависит.
- Но тогда, как же мы можем прийти к нему, наверное, это тоже запрещено?
- Но вы же со мной, - ответил Гурген, и снова хохотнул.
Глава седьмая
Ида нравилась Гургену давно, с первого дня, когда он увидел ее рядом с Фархадом. Может, если бы она была одна, он просто посмотрел на нее, не решившись подойти; но увидев, какими влюбленными глазами смотрела она на его сослуживца... Злоба охватила его сердце. Никто никогда не смотрел на него такими глазами. Только в детстве, наверное, так смотрела на него мать, но это было так давно и так больно для него, что вспоминать об этом он не хотел. Не мог. Как только он вспоминал ее, краска стыда заливала его лицо. Не помнил он больше ее ласковых глаз, те глаза, что вспоминал он, были полны ненависти и презрения. И просыпался он в холодном поту, когда снились они Гургену.
В то утро, когда он в последний раз проснулся в отчем доме, с тяжелой после вечерней попойки головой, первое, что его смутило, был негромкий всхлип и завывание, которое доносилось из-за стенки, отгораживающей мужскую половину от женской. Он прислушался: кажется, плакала Айкануш, его сестра, во всяком случае, плач походил на детский. Шатаясь, он прошел на другую половину и от увиденного тотчас же отрезвел. Мать его лежала на кровати в разорванной рубахе, голая и не пыталась ничем прикрыться. В кровь искусанные губы ее набухли и выла она, словно раненая волчица, вцепившись пальцами в грязную простыню. И глядя на нее глазами полными ужаса, всхлипывала ее дочурка. Только младшая спала. Так и не проснулась она, и не видела, что сделали с ее матерью двое мужчин, пришедших с Гургеном и кому мать ее прислуживала вечером. Ей повезло в отличие от Айкануш, ее старшей сестры, проснувшейся от странных звуков и ужаснувшейся от увиденного. Кричать хотела она, но только встретилась глазами с мужчиной, странно возвышающимся над матерью, уткнувшейся головой в подушку и закусившей ее, чтобы не закричать от разрывающей ее боли. Мужчина приложил палец к губам, приказывая ей молчать, а потом пригрозил пальцем. Потом был другой. И все это видела Айкануш и не смела произнести ни звука. Под утро ушли они, и лишь тогда завыла мать, тихо, протяжно, страшно. И заплакала вместе с ней Айкануш. А может не так все это было, может, было еще страшней, не знал этого Гурген, но каждый раз, при воспоминании об этом, его воспаленное воображение рисовало ему эту страшную картину, и каждый раз все более подробно и изощренно. И уже забывал Гурген, что это была мать его, так распаляло его виденное, что задыхался он от жары, и тогда, когда желание распирало его, он находил женщину, дешевую, грязную, часто некрасивую, но это не имело для него никакого значения. Ее он фактически не замечал, да и не нужно ему было ее видеть, она была для него лишь объектом, с которой он мог удовлетворить свои фантазии. А часто он еще ночью, сразу после всего, прогонял ее, сунув в руку несколько бумажек, и проваливался в сон, глубокий, тяжелый, безо всяких видений. Но не приносил он удовлетворения и успокоения, и просыпался Гурген разбитым, уставшим и с чувством вины.
"Нет у меня больше сына, - прошептали в то утро губы Сусанны, когда она, повернув голову, увидала Гургена. - Говорила тебе, не иди за Агой, не послушал, убежал за отцом своим, а теперь уходи прочь и будь ты проклят. Отец всю жизнь жил волком - и ты в него пошел". Сусанна говорила, глядя прямо в глаза Гургена, не пытаясь прикрыть свою наготу. "Проклинаю молоко, которым вскормила тебя". В ужасе отпрянул Гурген и побежал во двор. Карен и Давид, с которыми он приехал, уже седлали коней. В бешенстве выбежал Гурген из дому, еще не решив, что предпримет, но тут, под строгим взглядом Карена, сорокалетнего бородача, мужчины исполинского роста и силы, он вдруг как-то сник, осел и заплакал. Усмехнулся Давид, державший на всякий случай наготове винтовку, но, поняв, что больше ничего не случится, опустил ее и сел на коня. Следом на своего вороного коня, осевшего под его тяжестью, сел Карен и посмотрел сверху вниз на Гургена.
- Ты с нами или остаешься?
Молчал Гурген, не в силах что-либо произнести.
- Ладно, не вой, как баба. Садись на коня, поехали. А это все забудь. Так будет лучше.
И ускакали они, а через несколько минуту за ними поскакал Гурген, размазывая по лицу слезы.
Через два месяца, когда от разрыва снаряда разворотило внутренности Давида и, пока были у него силы, он руками хватал вываливающиеся кишки и пытался запихнуть обратно, как будто этим мог исправить что-то в своей судьбе, Гурген стоял рядом и молча наблюдал за ним.
- Помоги, - хрипел Давид, лежа в траве и снизу глядя на него, пристрели меня, больно.
Но не помог ему ничем Гурген, молча смотрел он на мучения своего товарища, и не было в сердце у него ничего, ни чувства радости, ни сожаления.
Другой знакомый Гургена, Карен Ашотович Багдасарян, и после войны, пользуясь близким знакомством с Микояном, красным комиссаром, хорошо устроился в органы НКВД, куда перетащил, как только появилась возможность, и Гургена. Теперь он был его непосредственным начальником, и всегда служил Гургену защитой. Ни о родителях своих, ни о сестрах никогда больше не слышал Гурген, и жил, словно не было их никогда на свете. Было ему уже за тридцать, но о женитьбе он и не думал, убила у него всякое желание та ночь.
Ида была первой женщиной, к которой у него было настоящее влечение, может оно возникло у него в отместку на то, что не любил его никто. Гурген замечал всегда: как то сторонились его девушки, со страхом смотрели ему в глаза, это было приятно, но кроме страха ему хотелось видеть в них что-то другое. То, что читал он в глазах многих осужденных, которых вели на расстрел или допрос, и понимал Гурген, что это то, ради чего и живут люди на этом свете, это то, ради чего отдают люди свои жизни. И может, как это часто бывало раньше, когда он наступал ногой себе на горло, чтобы никто не догадался о его намереньях, он и на этот раз прошел бы мимо, но обстоятельства оказались сильнее. Не мог он видеть, как смотрела Ида на своего мужчину, и зло охватило его. Не знал он еще, что будет, что скажет ей, когда вел он Иду обманом к себе домой, в комнаты на втором этаже старого дома. И не думал он о том, что грязным был пол и ни разу не были мыты стекла. И смотрел через них на мир Гурген, и мысли его покрывались плесенью. Не видел он этого, так как приходил сюда в основном ночью и сразу же заваливался спать. А женщины, которых приводил сюда иногда, иногда жили в условиях еще хуже этого; да и не говорил он с ними ни о чем.
- Куда мы идем? - один раз спросила его Ида, когда зашли они в темный подъезд, стены которого были разрисованы старыми, потрескавшимися фресками. Рисовал их, видать, местный умелец, настолько бездарными и примитивными они показались Иде, неплохо разбиравшейся в живописи.
- Это конспиративная квартира, - солгал ей Гурген, - человек, должен сюда подойти, если уже не подошел.
Поднявшись на второй этаж Гурген негромко постучался в правую дверь. Постоял немного, к чему-то прислушиваясь, потом постучал во второй раз. Ида уже хотела уйти, ей не нравилось здесь, не такой она представляла себе сегодняшнюю встречу. Матери она сказала, с кем она идет встречаться, и хотя она не советовала ей идти или предлагала пойти вместе, Ида настояла на своем и пошла одна. Отцу они ничего не сказали, да и не было его сегодня дома, в гостях он был у своего друга.
- Еще не пришел, - заговорщицки зашептал Гурген и вытащил ключи, ничего, подождем немного, где бы он ни был, он сейчас придет.
В комнате стоял смрад. Пахло грязным бельем и протухшим хлебом. Иду чуть не стошнило, Насколько мерзко ей было здесь. Гурген, казалось, не замечал ее состояния. Закрыв дверь и оставшись с Идой наедине, он как-то весь преобразился. Предложил ей сесть, но не показал стула, спросил, хочет ли она чаю, но не слушал ее ответа, словно ушел в себя и все в нем действовало вне связи с другой частью тела. Руки дрожали, - Ида увидела это, когда он пытался убрать со стола грязную посуду, дрожали настолько сильно, что тарелка чуть не упала, и тогда Гурген вдруг зло выругался и пришел в себя.
