Вениамин Каверин - Освещенные окна
Долго сидел я, прислушиваясь к еле слышному дыханию. Тихо было, и если бы не солнечный свет, медленно передвигавшийся вдоль полосатой спинки дивана, можно было вообразить, что время остановилось и вместе со мной терпеливо ждет, когда Валя откроет глаза.
8
В день отъезда я рано встал, оделся, поднял штору -- и мне почудилось, что я еще сплю: под окном стоял, раздеваясь, китаец. Утро было морозное, но он неторопливо снял толстую синюю кофту, потом заношенную рубашку, достал из мешка другую и стал натягивать ее на худые желтые плечи. Штаны на нем были тоже синие, простеганные, а на ногах -- чуни, не пеньковые, а теплые, войлочные. Он переоделся, вздохнул и ушел.
Я побежал в гостиную, чтобы посмотреть на него из окна, выходившего на Гоголевскую,-- и остолбенел. По Гоголевской шли китайцы -- старые и молодые, с солдатскими мешками за спиной, мужчины -- с косами, болтавшимися поверх мешков, женщины -- с прическами, высокими, неприкрытыми, в подпоясанных халатах, и многие -- с детьми, которых они несли за плечами, с трудом ступая маленькими, похожими на костылики, ногами. Откуда они пришли? Куда направлялись? У них был такой вид, как будто они явились в Псков, чтобы остаться здесь навсегда.
И днем, когда мы ехали на вокзал в санках, с чемоданами в ногах, с мешками на коленях, они все еще шли и шли во всю ширину Кохановского бульвара. Извозчик был знакомый, и Лев спросил о китайцах.
-- Да кто же их знает? Нынче разве что разберешь? -- сказал извозчик.-Говорят, их будут в армию брать. А баб куды? И какое из косастых войско?
Впоследствии я узнал, что в 1916 году по решению правительства десятки, а может быть, сотни тысяч китайцев были завербованы для работы на рубке леса, на фабриках и в портах. После революции, когда деньги потеряли цену, они разбрелись по всей стране. Одна из многочисленных партий в 1918 году ненадолго задержалась в Пскове.
...Не впервые я уезжал из дома, но это были поездки, начинавшиеся и кончавшиеся в Пскове и, быть может, поэтому оставившие чувство мимолетности, непрочности, необходимости возвращения.
Зимой 19-го года мы с Львом не ехали, а продирались в Москву. Мы продирались в здание вокзала, а потом, прождав четыре часа, продирались из здания к костру, который горел на площади. Мы продирались в вагон, а потом в другой вагон, потому что первый оказался неисправным.
Когда это продиранье, ругательства, тасканье вещей кончились, я увидел себя на полу, в коридоре, слабо освещенном свечой, которая горела в фонаре, висевшем над дверью. Дверь не закрывалась, хотя это была дверь в уборную. Ноги торчали со всех сторон, в сапогах, валенках, босые, и от одной корявой голой ноги мне приходилось то и дело отодвигаться, потому что она лезла мне в лицо. Люди лежали, полулежали, сидели, полусидели, были скорчены, стиснуты и распластаны от потолка до пола. В уборную, из которой несло холодом и вонью, все-таки ходили.
Теперь мне казалось, что самый поезд с трудом продирается сквозь гудящие заслоны снега, сквозь черный свистящий воздух, морозный туман. Лев спал, прислонившись к мешку с картошкой, за который обеими руками держалась испуганная, измученная женщина. Во сне он не заметил, что с головы свалилась шапка, и мы долго искали ее, шарили среди вещей, заглядывали под нижнюю лавку. Он повторял жалобно: "Хорошая шапка". Но хорошая она была или плохая, страшно было и представить себе, как он без шапки доедет до дома, а нам предстояла еще пересадка. Соседи не ругались, сочувствовали, искали вместе с нами, и шапка наконец нашлась.
Не помню станции, на которой мы должны были пересесть. Дожидаясь поезда, мы стояли, озябшие, усталые, грязные, на зашарканной платформе, когда к брату подошел худенький черненький солдатик в папахе с красной ленточкой, в длинной, не по росту, шинели, и сказал негромко:
-- Идите за мной.
Чекисты, дежурившие на станции, заинтересовались братом -- может быть, потому, что он действительно походил на офицера со своей плечистостью, твердой осанкой и манерой держать голову по-военному прямо? Он ушел с солдатом, я остался один -- и боже мой, каким подавленным, испуганным, одиноким почувствовал я себя на этой продутой ледяным ветром платформе! Блок, трагедии в стихах, речи, персона грата, слава, которая войдет бесшумно и скажет: "Я -- слава",-- голодный, усталый, подавленный, подбадривавший себя мальчик стоял, грея руки дыханьем и не сводя глаз с чемоданов и мешков, как строго приказал ему брат.
Он вскоре вернулся и сказал, что все в порядке. Чекисты проверили документы, убедились в том, что он -- не офицер, а заместитель председателя совета старост медицинского факультета, и сказали: "Можете идти".
Поезд подошел, и снова началась давка, толкотня, матерщина. Лев ругнул и меня -- по его мнению, надо было энергичнее действовать локтями.
Нам повезло, в вагоне второго класса можно было растянуться на полу, подбросив под голову мешок. Я уснул, едва тронулся поезд...
Поразившие меня сны я стал записывать через много лет после того, как уехал из Пскова, в конце тридцатых годов. Сон, приснившийся мне в поезде, запомнился потому, что он много раз повторялся -- в вариациях, которые были одна грустнее другой. То я рисовал себя мелом на классной доске, а потом какой-то вежливый человек в визитке -- может быть, Рудольф Карлович Гутман -- подходил и, неопределенно улыбаясь, стирал меня с доски мокрой тряпкой. И я исчезал. То, спасаясь от преследователей, я прыгал с конки и летел прямо в пруд, разбивая собственное зеркальное отражение.
Каждый раз я раздваивался, и либо я, либо мой двойник стушевывался, стирался, и каждый раз я напрасно старался найти его, мучаясь тоской и надеждой.
Хлебников писал, что у человека два разума -- дневной и ночной. Он не стал описывать их, очевидно полагая, что эта мысль не требует доказательств.
Мне кажется, что в ночном разуме сознание невольно возвращается к предчувствиям, преувеличениям и страхам, давно (или недавно) отброшенным при свете дня. Дневное "мне некогда" заменяется неторопливостью ночи. Прислушиваешься к шорохам, а слышишь далекую музыку прошлого.
Но в шестнадцать лет у меня еще не было прошлого. Откуда же взялся этот лихорадочный, перепутанный сон? Мне приснилось, что из Пскова я еду в какой-то маленький город и брожу там веселый, радуясь, что обманул кого-то и остался один. Потом спохватываюсь, что пора вернуться. Но как? Конка ушла, когда придет -- неизвестно. Кто-то говорит: "Идите пешком". Я иду, но никак не могу выйти из города. Кажется, еще поворот -- и за углом откроется наш дом, садик с молодой березой, у которой любили сниматься студенты, товарищи брата, дровяной сарай, где я напугал мальчика топором. Нет и нет. Тупики -и все чудится, что за мною кто-то идет. И вдруг я попадаю в толпу мужчин, которые, посмеиваясь, толкают меня от одного к другому. Толкают сильно, почти перебрасывают, коренастые, усатые, некоторые -- в поддевках и ямщицких шапках. Я бегу от них через проходные дворы и знаю, что они бегут за мной. Это знают и те, кого я встречаю, но притворяются, что не знают, потому что я все равно обречен. У меня мелькает надежда, что все это снится, я бросаюсь к какому-то неопределенно доброму человеку и спрашиваю его: "Это сон?" Он молчит, и я понимаю, что, если он ответит, ему придется бежать вместе со мной. Он молчит, но мы уже бежим вместе, сперва по коридорам нежилого здания, потом по колодцу, который из вертикального становится горизонтальным, чтобы вдоль него было легче бежать. Колодец кончается щелью, заваленной мусором. Мы протискиваемся с трудом, прислушиваясь к приближающимся развязным, беспечным голосам. Наконец становится тихо, мой спутник встает, его неопределенное лицо проясняется, и я вижу, что это -нищий, который прятался во дворе дома баронессы Медем, в ящике из-под рояля "Миньон". Он ведет меня в баню, я хочу раздеться, но меня уже нет. Здесь должны быть руки, здесь -- ноги. Пусто. Не могу найти себя в курточке. Нищий тоже ищет меня, читая молитву, и не находит.
Я обрадовался, когда брат разбудил меня. Поезд приближался к Москве.
1970--1973
КОММЕНТАРИИ
Агаповская гимназия -- частная гимназия М.И. Агаповой (дочери известного краеведа И.И. Василева, супруги городского головы) была открыта 1/IX 1903 г. Сначала гимназия размещалась в собственном доме Агаповых, позднее в доме на Сергиевской ул. (теперь на этом месте д.10 по Октябрьскому проспекту). Гимназия известна своей демократичностью.
Анастасиевский садик -- сквер при ц. Анастасии Римлянки "в Кузнецах". Устроен в 1854 г. В 1890 г. огорожен металлической решеткой на гранитном основании.
Аптека Лурьи -- располагалась в доме архитектора Гермейера, а затем в доме Гладкова, оба не сохранились, стояли на месте современной Октябрьской площади.
Балтийский кожевенный завод -- кожевенный завод Русско-Балтийского акционерного общества располагался на Завеличье (территория современного радиозавода).
Ботанический сад -- создан первым директором реального училища Н.И. Раевским для занятий учащихся по биологии. В 1875 г. городская дума отвела для него участок вдоль стены Окольного города от Великих до Сергиевских ворот. Официально открыт в 1878 г. До 1917 г. в него иногда пускали публику по билетам. Сейчас это часть парковой зоны города.
