Владимир Сорокин - Роман
- Погоди, Лида, дай ему сказать! - нервничал Антон Петрович.
- Говори, говори, Ромушка. Рассказывай.
Но Роман не спешил рассказывать. Достав папиросу, он закурил и, пуская дым, произнес:
- Как странно.
- Что странно? - спросил Антон Петрович.
- Странно, что под боком у нас живет... живут такие замечательные люди, а мы их не знаем.
Тетя снова пожала своими узенькими плечами:
- Но, Ромушка, мы знаем их и любим. А теперь и вовсе будем все благодарны Адаму Ильичу. Теперь мы будем видеть его чаще.
- И Татьяну Александровну, - утвердительно произнес Роман.
- И Татьяну Александровну, - произнесла тетушка и вдруг осеклась, посмотрев на Романа с полуиспугом.
Антон Петрович смотрел настороженно, хоть и с усмешкой.
Потом дядя и тетя молча переглянулись.
До конца пути больше вопросов они не задавали.
V.
Прошли три дня.
Проснувшись утром сразу после восхода солнца. Роман записал в своем дневнике:
"Теперь утро, четверть шестого. Солнце взошло, я вижу его косые, еще не сильные лучи. Засыпая вчера, я думал о ней. И сегодня, проснувшись, я сразу же вспомнил все, и был невероятно счастлив. Святой Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, спасибо Тебе! Спасибо за то, что позволил нам встретиться, спасибо за то, что в двух верстах от меня живет она! Она - прелесть, она чудо расчудесное, и я не знаю, что со мной происходит! Я сам не свой после нашей последней встречи. Неужели я и впрямь влюблен? Но так быстро, неожиданно и сильно! Возможно ли? Господи, возможно ли?! Мог ли я предположить неделю тому назад, что полюблю Татьяну, всего лишь поговорив с ней утром? Мог ли я знать тогда, в церкви, что зажигаю пасхальную свечку от одного огня с девушкой, о которой постоянно, непрерывно думаю теперь? Господи, как мне хочется видеть ее, говорить с ней. Но, главное - видеть. Видеть, как она отводит спои прелестные глаза, как, зардевшись, теребит тонкими пальцами листья. Боже, я должен видеть ее сегодня, непременно должен!"
Он положил ручку, закрыл чернильницу и захлопнул тетрадь, не перечитав написанного. Рана его заживала, и вчера тетушка торжественно пообещала, что сегодня разрешит ему продолжить прерванные живописные занятия.
Отворяя окно. Роман подумал об этом обещании и вдруг поймал себя на мысли о том, что ни разу за трое суток не вспомнил про так и не начатую картину.
Он улыбнулся и покачал головой.
А через полчаса умытый, причесанный, облаченный в белую косоворотку и белые парусиновые брюки он вошел в свою студию. Закурив и распахнув оба окна. Роман посмотрел на картину.
Большой, укрепленный на крепком дубовом мольберте прямоугольник был нетронутым, светился белизной, на которой английским карандашом был нанесен еле заметный, но подробный рисунок будущего пейзажа.
Глядя на белое полотно. Роман вспомнил мягкий неторопливый голос старика Магницкого: "Всмотритесь попристальней в русский пейзаж, и вы убедитесь, что весь он пронизан неким белым светом, словно белую подкладку подложили под него. Свет этот мы не видим, но можем, должны почувствовать. Он стоит за лесом, за полем, за небом. Этот свет вечен, ибо он не есть солнечный свет, он есть свет нетварный, дающий смысл природе. Художник, почувствовавший этот свет, имеет ключ к русскому пейзажу, к его душе".
Все эти четыре месяца Роман старался увидеть нетварный свет за лесом или полем, но удавалось это далеко не всегда, - свет, словно вдохновение поэта, то появлялся, то исчезал. Целыми неделями Роман мучительно искал его, не в силах начать картину, до боли всматривался в пейзаж. И вдруг теперь почувствовал, что впервые за все время смотрит и на полотно и на зелень за окном не ищущим взором художника, а спокойными глазами простого смертного.
Он улыбнулся, еще не вполне веря этому новому чувству, и подошел к раскрытым окнам веранды. Перед Романом во всей полноте и первозданности раскинулась его чаемая картина, то, что он хотел перенести на холст. Внизу, сразу за неряшливыми ветвями яблонь лежала зеленая трава с голубыми тенями вековых лип, потом могуче и величаво вставали сами липы, чтобы нескоро уступить место молочно-зеленому взгорку с палевой лентой дороги, которая вместе с ландшафтом двигалась вниз по косогору, забирая с собой кусты ивняка и орешин, петляя и пропадая между дымящимися трубами изб, уступая место другой ленте - блестящей, как дамасская сталь, дробящей солнечные лучи водяной рябью и заставляющей деревянные коробки изб следовать своим резким изгибам. Сейчас, после восхода, река была особенно хороша; подернутая легкой дымкой тумана, обрамленная нежными купами ракит, она словно обвязывала весь пейзаж прелестной шелковой лентой. За рекой всплывало гречишное поле с голубой полоской леса, над которой висело неяркое утреннее солнце.
Улыбаясь и радуясь своему новому ощущению. Роман смотрел на пейзаж, знакомый с детства до самых мельчайших подробностей.
Еще мальчиком, забираясь на крышу дома, он подолгу смотрел на реку, избы, церковь, деревья, замечая движущихся людей, животных, и приятное оцепенение охватывало его. Тогда он впервые стал чувствовать, что порой наблюдать мир гораздо приятнее, чем жить в нем. И он наблюдал в редкие минуты своего мальчишеского спокойствия, словно завороженный, следя за бегом далекой лошади, считая скворечники на шестах или загадывая, как быстро проплывет лодка от мельницы до церкви. Никогда не было такого, чтобы в пейзаже никто не двигался. Даже в пасмурные вечерние часы юные глаза Романа обязательно находили кого-то среди сумеречной зелени.
И теперь, вспомнив это подобие игры, он сразу же заметил первого человека в пейзаже. Им оказалась крестьянка, вышедшая на мосток к реке с тазом белья и деревянным пральником. Склонившись, она принялась полоскать белье, а через некоторое время стала быстро и уверенно отбивать его, поднимая и опуская свой пральник.
Куря, Роман вслушивался в этот единственный пока звук пробудившегося Крутого Яра и с тихим удивлением отмечал про себя, что ему совершенно не хочется смотреть на эту дивную живую картину глазами художника, а главное, что он уже и не смотрит этими глазами, а смотрит совсем обычно!
Но самое удивительное было в том, что его существо абсолютно не противилось этому, ему было хорошо и спокойно. Мысли о Татьяне снова овладели им. Разглядывая пейзаж, он то и дело представлял ее фигуру в том самом простом сером платье, возникающую то на берегу реки, то у церкви, то совсем близко - у родных лип.
"Она, вероятно, часто гуляет по лесу," - думал он, - "Ходит меж деревьев, трогает их стволы".
Ее хрупкие руки всплыли в памяти, и сердце забилось. И словно старая рана открылась в груди, - рана сладкая, пьянящая и тревожащая.
- Я должен видеть ее, - произнес он, обращаясь к липам и реке, - Я три дня не видел ее. Целых три дня!
Ничто не могло оторвать Романа от этих мыслей: лицо Татьяны стояло перед глазами, ее робкий чистый голос мерещился повсюду.
Потушив папиросу о подоконник, он бросил ее вниз и, повернувшись, посмотрел на единственную глухую стену студии. Вся она была увешана эскизами к будущей картине. Эскизы были разные - почти мгновенные наброски углем, подробные рисунки сангиной и карандашом, несколько акварелей и, наконец, картинки, писанные маслом.
Он подошел ближе к стене. Несмотря на бросающееся в глаза различие эскизов, их объединяло то, о чем знал лишь автор: все они были написаны вечером, перед заходом или во время захода солнца. На всех эскизах край опускающегося светила выглядывал из-за дальнего леса оранжевым, красным или желтым сегментом одинакового размера. Такой же сегмент был нарисован карандашом и на самой картине.
Картина, которую собирался написать Роман, называлась "Закат" и должна была передать то неповторимое мгновенье, когда любимый пейзаж озаряется неизбежно исчезающим солнцем, а слабеющий луч скользит по кустам, верхам деревьев, кресту колокольни, словно навсегда прощаясь с ними. Передать это прощание солнца с природой Роман готовился все эти четыре месяца. Раньше это казалось ему невероятно трудным, более трудным, чем увидеть "нетварный" свет, каждый эскиз ему чем-то не нравился, он постоянно заменял старые новыми, а потом - наоборот, и никогда не был доволен.
Теперь же, глядя на увешанную стену своими "новыми" глазами, он радостно улыбался, эскизы нравились ему все. Да и вообще все окружающее нравилось - и белый нетронутый холст, и разложенные тюбики красок, и кисти, бодро топорщащиеся из вазочки, и эскизы, и потолок, и окно, и чудная, сбрызнутая росой природа за этим окном.
"Господи, как все хорошо!" - радостно думал он, подходя к стене и трогая руками эскизы, - "Как славно, что все это есть, все это существует. Теперь во всем этом есть смысл, теперь я все люблю, и мне не надо что-то добавлять к этому миру."
Постояв у стены, он взял лежащий в углу на лавке кусок сложенного вчетверо холста и, развернув его, накрыл подрамник с начатой картиной...
