Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев
Ирина пожала плечами и стала в который раз вспоминать родной город.
В старину Рига, Москва, Сталинград и Будапешт ловились где-то справа – в конце полосатой шкалы «Ригонды». А рядом с булочной, напротив будущего здания шведского консульства, стояла желтая бочка на колесной тележке. Разумеется, летом. Взрослые посылали школьницу Иру за напитком цвета колы – кондовым и незамысловатым. Предварительно вручив трехлитровую банку из-под огурцов. Ответственная тихоня, она никогда не могла и не хотела набедокурить, доставка кваса проходила без ущерба для формы и содержания.
Сомнамбулически качаясь в этой зыбке – люльке памяти, Ирина будто снова приблизилась к отцовскому книжному шкафу и наугад открыла сборник Андрея Упита. Впервые читанный во времена трехлитровых банок: «Все было бы хорошо, кабы не чума… Негде теперь жить – ни в Большом лесу, ни в Черном лесу, только еще в Красном бору можно укрыться».
Уже заполнялся бегунок и была намечена дата отъезда, когда в ареале бытования бочки с квасом ускорилось время. За витринами ателье «Ригас модес» – здесь служила одна из героинь популярного романа «Внуки Колумба», а до войны, под другой вывеской, народ развлекали именитые гастролеры – новый банк стал принимать клиентов. Но быстро прогорел. Лопнул, накрыв попутно кучу известных вкладчиков. В ту пору пожары стали популярным аттракционом. Несмотря на то что ломаные кресты – мнимые обереги от возгораний – опять вырезались на податливых косяках. Или как раз по этой причине. Впрочем, до травяных палов дело не дошло. Как и до дымящихся торфяников. Стрельба у Бастионной горки не обошлась без жертв, но хотя бы без петухов красных. Однако неизвестные сожгли дотла знаменитое пляжное заведение, славившееся лучшим видом на акваторию. Раньше в нем искрил не камин, а кафешантан, шипело масло под киевскими котлетами, шел пар от розеток с пломбиром. Между тем город ввел потребительские карточки, чтобы свой драмкружок с чужими челночниками не путать. Прилавки книжных еще не ломились, но томились под заветами Казановы, макулатурой Чейза и мемуарами шефа Штирлица по РСХА – молодого и улыбчивого бригадефюрера Шелленберга. На других карточках – в библиотеке – как нарочно, попадались песни, напоминавшие имена коллаборационистов-карателей: «Cukurs lido», «Jautrs kalējs»[50], всех этих Гербертов и Конрадов, тоже бежавших в Германию, правда в сорок четвертом. Тогдашние взгляды д-ра Пауля Шимана из Rigasche Rundschau, поборника замены национальных государств на «государства национальностей», снова казались избыточно смелыми, утопическими, а эмоции рижан при встрече немецких солдат в 41-м, их эйфория, описанные известным рижским книгоиздателем и владельцем фабрики грампластинок «Bellaccord Electro» д-ром Хельмаром Рудзитисом, наверняка вызвали бы дурноту: лучше не знать. Что там говорил их оппонент Бралис Дадзис? «Прикусываю губу. Во рту – пресно. Пузырится придорожная лужа: „Чаук-с-с. Чаукс“. И так, оказывается, умеют пули нашептывать… Язычок пламени в самодельном светильнике совсем съежился, стал дымить, и я его задул». Вот тебе и лампочка Ильича. Может быть, прав Викентич? Отдел по гражданству и миграции вышел в разряд наиболее востребованных мест – присутственных и малоприступных. Увы, от обаяния такого отдела было трудно отделаться: в Хаммабурге эстафету приняло «полабское» ведомство по делам иностранцев. Однако нормальный вид на жительство не вытанцовывался нигде.
Пока Виталий и Ира, сетуя, жили флешбэками, Сева рос. Выучил немецкий, на Эльбе окончил школу, вообразил себя местным. Достиг совершеннолетия. И как раз тогда о нем вспомнили работники ведомства – посланцы Баумгольца. Отвезли в аэропорт, посадили в самолет на латвийский рейс. В страну, где парня никто не ждал, кроме ночлежки. Ибо сказано у писателя У., ныне спорного: «Кто на Белом хуторе живет, тому и оставаться, кто из Замшелого, тому и возвращаться туда». Несколько раз Сева полулегально посещал Хаммабург, чтобы навестить родителей. А зимой третьего года по откосу очередного из заемных визитов крадучись пробирался да и воспользовался последним рецептом Эмиля Дарзиня. Который в сожженных собственной рукой партитурах не предусмотрел тактов для соло идиофона.
Где вы, наследники Ивана Озолина, славного путейца? Да и если бы поблизости оказались. Не Лев же.
Как правильно прийти домой? И где он, этот дом?
На дебаркадере
Быть может, ты поймешь, что время всех научит.
Владимир Луговской
Cum Deo. Средневековая предтеча знака «решетка» подразумевала крест. И называлась «С Богом». Недаром пресловутая решетка похожа на музыкальный знак диез, а любой диез – игра на повышение. Кстати, по-немецки диез и сейчас крестом называется. Но надо ли повышать градус? До широты семьдесят четвертой. Затевать проект очередных хештегов. «Счастливый человек рад тому, что у него есть», – сигналит нам извечный девиз. «Ищите причину для улыбки уже сегодня», – кричат рекламные слоганы. Усиленно думаешь, чему бы улыбнуться. Однако в почтовом ящике лежит письмо, а в письме хештег, а в хештеге китайская утка, а в утке вирус, или шоколадный заяц, который грызет душу (открываем, читаем):
«Дорогой! Вместе мы пока еще ничего не совершили по отношению к государству. А значит, не считаемся для него партнерами. Тебе нужно отпустить меня ментально. Это единственный способ и шанс остаться друг с другом. Или не остаться. В принципе я отдалась тебе лишь на время. Хотела энергией поделиться, подарить. А теперь мы дрейфуем в противоположные стороны, отдалились от места встречи первоначальной, произошло отчуждение».
Гавелянские, гевельские мудрецы утверждали, что любая информация имеет какую-нибудь причину. Стало быть, и некий смысл, который ведет нас к определенным берегам. Не прячьте доставшуюся информацию, говорили мудрецы, передавайте ее по цепочке. Но как и кому я могу или должен (да и зачем) передать информацию, полученную из письма? Тем более из такого письма. Близким? А если их нет, этих близких? Тогда, может быть, дальним?
Ну что ж, представим себе, например, иерусалимский автобус. В
