Если однажды зимней ночью путник. Том III - Итало Кальвино
первозданный, подтверждаться, позор, позорил, позорить, позориться, позоришь, позорище, позорник, позорно, позорный, позорю, позоря, помидоры, портвейн…[7]
Видите? Чувство вины в чистом виде! Верный знак. Критический разбор можно начать именно отсюда, наметив основные пункты… Что я вам говорила? Быстрый и надежный метод, не правда ли?
⠀⠀
Если Лотария и впрямь читает мои книги подобным образом, то тут уже не до шуток. Воображаю, как всякое мое слово пропускается через электронный мозг, заносится в частотную таблицу рядом с другими словами, какими — понятия не имею. Невольно начинаешь подсчитывать, сколько раз употребил такое-то слово. Чувствую, как над этими обособленными слогами тяготеет ответственность за написанное. Попытаюсь представить, какие выводы можно сделать из того, что такое-то слово встречается у меня всего один раз или целых пятьдесят. Не лучше ли его попросту вычеркнуть… Но любое другое слово на этом месте вроде бы не годится… Не знаю, как и быть: хоть не книгу пиши, а составляй списки слов в алфавитном порядке… Поток разрозненных слов… в нем заключался бы пока неведомый мне смысл… Из этого смысла на компьютере с обратной программой можно было бы сложить книгу. Мою книгу.
⠀⠀
Объявилась сестра той самой Лотарии, что пишет обо мне доклад. Пришла без предупреждения, как бы невзначай. Пришла и говорит:
— Меня зовут Людмила. Я читала все ваши книги.
Помня о том, что она не любит знакомиться с авторами, я удивился ее приходу. Она заявила, что сестра судит обо всем однобоко. Лотария рассказала ей о наших встречах. Вон она и решила лично узнать, что я за человек. Тем более что я соответствую ее представлению об идеальном писателе.
Идеальным, по мнению Людмилы (говоря ее словами), является такой писатель, у которого книги зреют, как желуди на дубе. Она привела ряд образных сравнений с природными процессами, идущими своим невозмутимым чередом. Она уподобила творчество идеального писателя ветрам, обдувающим горы; приливам и отливам, намывающим берега; годичным кольцам, нарастающим в стволе дерева. Впрочем, все эти сравнения скорее относились к писательству вообще. А вот образ дуба касался непосредственно меня.
В ее речах звучало раздражение, как у людей, привыкших отстаивать собственную точку зрения вопреки чужому мнению.
— Вы сердиты на вашу сестру? — спросил я.
— Нет, на одного вашего знакомого.
Без особых усилий я догадался о подоплеке ее визита. Людмила общается или общалась с этим переводчиком — Мараной, для которого литература чего-то стоит лишь тогда, когда ее отличают хитроумные махинации, ухищрения, уловки, ловушки.
— Вы полагаете, у меня выходит иначе?
— Я всегда считала, что для вас писать — что рыть нору, строить муравейник или собирать улей.
— Не уверен, что сказанное можно воспринимать как комплимент. Ну да ладно. Теперь мы знакомы. Надеюсь, вы не разочарованы? Я соответствую вашему представлению о Сайласе Флэннери?
— Нет, я не разочарована. Наоборот. Но не потому, что вы соответствуете какому-то представлению. Просто вы самый обыкновенный человек. Как я и ожидала.
— После моих книг возникает ощущение, что их автор — самый обыкновенный человек?
— Нет, видите ли… Книги Сайласа Флэннери настолько своеобразны… Кажется, что они появились еще раньше, до того, как вы их написали; в мельчайших подробностях… Кажется, что они проходят через вас, пользуясь тем, что вы умеете писать: ведь должен же кто-то их написать… Мне бы хотелось понаблюдать за вами, когда вы пишете, и убедиться, так ли это на самом деле…
Меня охватывает щемящая досада. Для этой женщины я всего лишь безликая графическая энергия, готовая в любой момент перенести на письмо из невыраженного воображаемый мир, существующий независимо от меня. Не дай Бог, она узнает, что у Сайласа Флэннери не осталось больше ничего из того, о чем она думает: ни выразительной силы, ни предмета выражения.
— Что, собственно, вы надеетесь увидеть? Я не могу писать, когда на меня смотрят… — возражаю я.
В ее понимании, объясняет она, суть литературы сводится исключительно к физическому акту писания.
«Физический акт…» — это сочетание навязчиво вертится у меня в голове, навевая образы, которые напрасно стараешься отогнать.
— Физическая сущность бытия, — роняю я. — Вот смотрите, я здесь, я есмь, я перед вами, в вашем физическом присутствии… — Меня переполняет жгучая ревность, не не к кому-то, а к самому себе, сотворенному из чернил и точек с запятыми; к себе, написавшему книги, которые уже не напишу; к автору, продолжающему вторгаться во внутреннюю жизнь этой молодой особы; меж тем как я, я-здешний, я-теперешний, чувствую приток физических сил, куда более возвышенных, чем творческий порыв; меня отделяет от нее неизмеримое расстояние клавиатуры и чистого листа бумаги, вставленного в пишущую машинку.
— Единение достигается по-разному… — замечаю я и подхожу к ней с некоторой поспешностью. В сознании проносятся чувства и видения, подталкивающие меня к преодолению любой преграды и нерешительности.
Людмила вырывается:
— Что вы, мистер Флэннери! Я совсем не об этом! Вы не так поняли!
Спору нет, можно было найти к ней и более тонкий подход, но поправлять уже поздно. Остается идти ва-банк. Ношусь за ней вокруг письменного стола, сыпля фразами, нелепость которых очевидна:
— Вы думаете, я слишком стар… Но я еще…
— Вы не так все поняли, мистер Флэннери, — повторяет Людмила. Она останавливается и выставляет между нами увесистый кирпич энциклопедического словаря Вебстера. — Я могла бы стать вашей любовницей… Вы приятный, любезный мужчина… Но это никак бы не отразилось на нашем вопросе… И не имело бы ничего общего с писателем Сайласом Флэннери, чьи книги я читаю… Я же говорила: вы два разных человека, и ваши жизни не могут пересекаться… Вы — это, конечно, вы, и никто иной, хоть и очень похожи на многих мужчин, которых я знала… Однако меня интересовал тот, другой Сайлас Флэннери, существующий в книгах Сайласа Флэннери независимо от стоящего здесь вас…
Вытираю со лба пот. Сажусь. Во мне вдруг что-то исчезло: то ли я сам, то ли содержание моего я. Но разве не этого мне хотелось? Разве не добивался я собственного обезличивания?
Возможно, Марана и Людмила говорят об одном и том же. Знать бы только, что это: помилование или приговор? Почему они домогаются именно меня? И как раз тогда, когда я чувствую, что заточен в самом себе, словно в темнице?
Не успела Людмила уйти, как я бросился к подзорной трубе. Хотелось найти утешение в созерцании молодой особы, сидящей в шезлонге. Шезлонг пустовал. А что, если это она и приходила? Что, если все мои мучения исходят от
