В путь-дорогу! Том I - Петр Дмитриевич Боборыкин
— Ужъ надо поскорѣе чѣмъ-нибудь покончить, а то это два царства въ одной землѣ будетъ; этакъ совсѣмъ не годится, и тетушка-то ваша измучится; вѣдь, ея положеніе пренеловкое, съ какой стороны ни оберни. Я еще удивляюсь, какъ она это такъ бодро все приняла!… Славная женщина, — прибавилъ Ѳедоръ Петровичъ помолчавъ.
Борису эти слова какъ-то особенно отозвались на сердцѣ.
— Не правда ли, — быстро заговорилъ онъ: — что въ Софьѣ Николаевнѣ есть что-то такое особенно хорошее?
— Да, добрая, должно быть, барыня. Признаться вамъ сказать, мнѣ ее маленько жалко: ужъ дѣло не обойдется безъ непріятностей. Опять взять на себя воспитывать, хоть сестру вашу… какая отвѣтственность. Да, кажется, она найдется, бойка… Батюшка-то вашъ, видно, ее хорошо зналъ…
— Какъ же, Ѳедоръ Петровичъ, папенька всегда говорилъ о ней съ такимъ чувствомъ… Только-бы вотъ съ бабушкой обошлось, а мы-то будемъ всѣ жить мирно. Она такая славная, что къ ней нельзя не привязаться.
Борисъ покраснѣлъ, говоря это.
— А вотъ что я, сударь мой, теперь сдѣлаю, — сказалъ вдругъ Ѳедоръ Петровичъ: — я пойду къ Пелагеѣ Сергѣвнѣ… Она меня, пожалуй, и выгонитъ, да все-таки нужно же ей показать, что она не съ мошенниками имѣетъ дѣло.
Доброе сердце слышно было въ словахъ Оедора Петровича. Ему хотѣлось смягчить непріязненныя отношенія къ старухѣ; ему жалко было, и онъ чувствовалъ, что слѣдуетъ подойти къ ней съ добрымъ словомъ.
— Подите, Ѳедоръ Петровичъ, — сказалъ ему Борисъ въ слѣдъ: — мнѣ, вѣдь, самому тяжело разставаться такъ съ бабушкой, да чтожь тутъ дѣлать, она слишкомъ озлоблена на меня.
— Наказаніе Божіе! — проговорилъ Ѳедоръ Петровичъ — Божье наказаніе! видно, тутъ никто не виноватъ, кромѣ самой бабушки вашей, Пелагеи Сергеевны… въ ея нравѣ крутомъ все кроется, вся исторія вашего дикаго дома…
— Да! — вырвалось со вздохомъ у Бориса.
Ѳнъ посмотрѣлъ, какъ Ѳедоръ Петровичъ отправился но корридору въ диванную и, постоявъ немного на одномъ мѣстѣ, повернулъ въ залу, опять въ ту же залу, гдѣ тысячи разъ онъ проводилъ часы раздумья.
Толки о наслѣдствѣ, о домѣ, о дворовыхъ не безпокоили его: онъ относился ко всему этому точно посторонни; затрудненій онъ уже не видалъ; ему показалось, что все это уладится какъ нельзя лучше.
Образъ Софьи Николаевны заслонялъ собой все остальное… Теперь, ходя по залѣ, онъ думалъ не о бабушкѣ и не о томъ, какъ она встрѣтитъ Ѳедора Петровича, мысль его была прикована къ Софьѣ Николаевнѣ; ему хотѣлось бѣжать наверхъ, посмотрѣть, что она дѣлаетъ, опять послушать ея голоса, который не переставалъ дрожать въ его ушахъ. «Надо подождать Ѳедора Петровича», — повторялъ онъ, а самъ все порывался на лѣстницу. Вдругъ онъ бросилъ взглядъ на середину залы… Еще вчера тутъ стоялъ гробъ… ему живо представилось лицо покойника, и вся скорбная жизнь дикаго дома промелькнула передъ нимъ.
А въ немъ, внутри его, была совсѣмъ другая жизнь.
«Отчего мнѣ не грустно?» — спрашпвалъ онъ себя, и опять начиналъ думать о тетенькѣ, и стыдно и отрадно ему было; онъ даже не упрекнулъ себя въ сухости; слишкомъ искренно было его чувство.
Въ корридорѣ заслышались шаги Ѳедора Петровича. Борисъ пошелъ къ нему на встрѣчу.
Ѳедоръ Петровичъ на ходу пожалъ ему руку и тряхнулъ головой.
— Нѣтъ, сударь мой, — сказалъ онъ скороговоркой — съ ней ничего вы не подѣлаете. Она такъ и въ могилку ляжетъ…
— Что же Ѳедоръ Петровичъ?
— Да что, батюшка, послала меня къ чорту! вотъ вамъ и весь сказъ. Самъ виноватъ: надо было ее въ покоѣ оставить, не приставать къ ней, а то она теперь еще сильнѣе разъярилась… Да и то сказать: какъ же ей меня и любить-то?
— Да, надо ее оставить, — повторилъ Борисъ.
— Назадъ ужъ больше ходу иѣтъ, только впередъ; а насъ съ вами она не послушаетъ, такъ пусть будетъ, какъ сдѣлается. Прощайте. Теперь надо въ палатѣ похлопотать, чтобъ не затягивали утвержденія. Я къ предсѣдателю завтра съѣзжу. А вы на новомъ мѣстѣ спать будете?
— Да, въ спальнѣ.
— Тамъ тетушкѣ-то вашей удобно. Я ужъ прощаться съ ней не пойду: она вѣрно ужъ легла, съ дороги-то. Передайте ей мое почтеніе, а бабушку-то оставьте въ покоѣ, а то туда же пошлетъ, куда и меня.
Ѳедоръ Петровичъ махнулъ рукой и скорыми шагами вышелъ въ переднюю.
— Завтра заѣду, — проговорилъ онъ, надѣвая шинель.
Борисъ проводилъ его и пошелъ наверхъ.
Въ корридорѣ, у лѣстницы онъ столкнулся съ Пелагеей Сергѣвной. Она была безъ чепца и безъ кацавейки, въ черномъ платьѣ съ плерезами. Увидѣвъ ее, Борись сдѣлалъ шагъ назадъ. Она его очень испугала, точно изъ земли выросла, и смотрѣла на него пристально, во всѣ глаза.
— Что вамъ угодно, бабушка? — проговорилъ Борисъ, не зная что сказать.
Пелагея Сергѣевна сдѣлала движеніе рукой и прошла въ залу, Борисъ за ней.
— Когда вы меня оставите въ покоѣ? — сказала старуха отрывисто, становясь посреди залы. — Вамъ не въ терпежь стало! вы сегодня же гнать меня хотите?
— Кто же васъ гонитъ, бабушка? — проговорилъ Борисъ.
— Зачѣмъ душеприкащикъ-то вашъ ко мнѣ приходилъ? я его развѣ звала? Убирайтесь-де поскорѣе, комнату занимаете: она для новой барыни нужна!..
Пелагея Сергѣвна вся дрожала.
— Успокойтесь, бабушка… — вымолвилъ Борисъ.
— Зовите людей! гоните меня, на ночь глядя, какъ собаку, если вы хотите… — Бабушка быстро взглянула на Бориса. — Ты радъ, тебѣ весело, голубчикъ. Отца на кладбище снесли, бабку протурятъ. Оставайтесь съ тетенькой… съ прелестницей… любоваться его будешь, ручки цѣловатъ…
Борисъ чувствовалъ, что подъ дикими взглядами Пелагеи Сергѣевны онъ краснѣетъ и мѣшается.
— Она разлетѣлась ко мнѣ, сразить хотѣла, околдовать… Отродіе проклятое! — вскричала старуха и судорожно оглянулась на дверь въ корридоръ.
Борису просто стало страшно.
— Мальчишка ты глупый!.. — вдругъ начала Пелагея Сергѣевна, схвативъ его за руку. Она подвела его къ одному изъ ломберныхъ столовъ, стоявшихъ вдоль стѣны. — Я тебѣ, какъ заноза въ глазу? ты стереть меня хочешь?
Ну, успокойся, я уѣду; оставлю васъ. Да чему же радоваться-то? Стыда въ тебѣ нѣтъ, любви-то въ тебѣ нѣтъ ни къ кому… Кто здѣсь лежалъ вчера, — а? Отецъ твой лежалъ, — да! Кто его въ гробъ уложилъ, — ты это знаешь ли? Ты думаешь, я его заморила?.. — И Пелагея Сергѣевна судорожно засмѣялась. Борисъ весь вздрогнулъ.
— Ну, положимъ, что я злодѣйка, что я эхидна, змѣя… Ты, вѣдь, не для себя мины-то подводилъ; ты больно сестру свою любишь!.. Я — видите ли — живую бы ее съѣла… Да знаешь ли, кто ее теперь воспитывать-то будетъ, — а? кто она, нимфа-то эта? Откуда явилась? Ты знать объ этомъ не знаешь, глазки тебѣ понравились, — я вижу!
И старуха
