Призраки Дарвина - Ариэль Дорфман
Возможная значимость даты стала очевидной, когда я уселся, чтобы отец сделал мой портрет, как если бы я был Виктором Гюго, а папа — его далеким предком Пьером Пети. Я не протестовал против этого бесполезного упражнения и не потрудился сказать отцу, что знаю, что сейчас произойдет. Я не испытал никакого ужаса, когда появились черты Генри и мое тело увенчало лицо с его незабываемыми глазами, подтверждая, что наше знание его точного маршрута, жестокого обращения с ним и смерти не означает, что путешествие для нас окончено. Или для него. Ты знаешь, Фиц, такое чувство, будто его лицо шепчет: не говори мне, что ты действительно верил, что это будет так просто. Я скучал по тебе последние два года, чувак. Разве не здорово снова быть вместе?
Я улыбнулся журчанию его слов внутри меня, безумно подмигнул посетителю, словно соучастнику. Отец поймал меня с поличным, как это часто случалось в детстве, и, как и тогда, сейчас ему тоже не понравилось.
— Что?! Вздумал подружиться с призраком? То, что жена поправилась, ведь не сделало тебя сентиментальным, сюсюкающим и всепрощающим хлюпиком? С чего вдруг ты благоволишь к этому демону?
Злость в голосе отца на контрасте с безмятежным спокойным разговором, который я вел с моей любимой на рассвете, обнажила то, что он не хотел выражать, когда Кэм материализовалась во всей красе: я вернул свою жену, а он свою потерял, монстр пощадил одну и забрал другую. Но что еще важнее: мы не могли рассчитывать, что отец поддержит нас в любых усилиях по примирению с дикарем, разрушившим нашу семью и оставившим его куковать одного. Я видел, как Кэм пытается урезонить его. Она не осознавала бесконечную бездну его ненависти, что-то темное и сырое, сквозившее в дыхании, переполняющую пальцы ярость, когда он разорвал полароидный снимок на мелкие клочки и бросил на горящие в камине поленья. Даже когда он рассмеялся — получилось скорее похоже на клокотанье, чем на смех, даже, скорее, на рыдания, — Кэм, казалось, не обратила внимания, намереваясь что-то сказать, желая включить его в следующий этап наших поисков. Он так много потерял, что не заслужил того, чтобы его вычеркнули.
Но в итоге Кэм ничего не сказала. Просто посмотрела на меня.
Ей нужно было, чтобы я вступил в бой, ответил на свои сомнения, отвечая на сомнения отца. Ей нужно было, чтобы я публично встал на путь, по которому мы собирались идти.
— Ты прав, пап, — сказал я. — Есть определенная вероятность, что он демон. Но можно посмотреть на него и доброжелательнее.
Папа был не в настроении уточнять, что я имел в виду.
— Этот ублюдок угробил твою мать! Он пытался укокошить твою жену! А ты теперь на его стороне? Да как ты можешь — уж кто-кто, только не ты! Чего ты добиваешься? Чтобы он начал истреблять всю человеческую расу? Уничтожать все, что мы любим?
С младенчества я научился распознавать сигналы опасности, когда его гнев был готов перерасти в ярость, а ярость — в бешенство. Мама помогла мне сориентироваться в бесконечном море перепадов его настроения, отступить до того, как меня накроет волной, и убедиться, что он не даст волю рукам. Мама в этом собаку съела, она единственная в семье знала, как бросить вызов папе, не испытывая его терпения. Но мамы больше нет. И он гневался лишь на то, что она уже не может нам помочь. Я мог только догадываться, что она сказала бы, как успокоила бы его. Что он верил в науку, и законы статистики и вероятности указывают на то, что два события — например, перевернувшаяся в Амазонке лодка и падение обломка стены в Берлине — не обязательно были частью одной схемы, даже если обе жертвы приходились родственниками одному и тому же человеку и выполняли одинаковые исследовательские миссии. Интерпретация этих событий, решение связать их между собой зависели от точки зрения и мировоззрения, с которых мы начали. Если бы кто-то, мой отец сейчас или я, каким я был все эти годы, считал, что Генри жаждет мести, предсказуемо видел бы попытку отомстить во всем, что с нами случалось, независимо от того, был ли Генри вообще в силах спровоцировать эти напасти и несчастья. Если, с другой стороны, считать, что его вмешательство в мою жизнь не было злонамеренным — этой позиции все чаще придерживалась Кэм, и я тоже уже был на грани того, чтобы принять ее, — тогда все изменилось бы. Нет, мою маму убило не желание моего посетителя ликвидировать правнучку изгнанной из семьи внучки Карла Хагенбека. Напротив, Генри стремился защитить ее. Произошедшее в Берлине тоже можно истолковать аналогичным образом: именно его заступничество предотвратило трагедию и сохранило жизнь моей жене. Или, может быть, все мы ошибались, это всего лишь несчастные случаи и Генри не имел ничего общего ни с одним из них, а мы отвлекались от действительно важных вещей, предполагая, что юноша, который был таким беспомощным при жизни, внезапно стал хозяином вселенной после смерти.
Вот что мне следовало спокойно объяснить отцу.
И все же, учитывая, что мы не могли прийти к согласию по основным пунктам, разве был смысл вступать в какие-либо предметные дискуссии, зачем вообще намечать ход обсуждения, почему бы вовсе не избегать споров? Вот к какому выводу могла прийти мама, вот что она прошептала мне на ухо. Не усугубляй ситуацию. Скрепляй семью. Черпай счастье полной ложкой, потому что никогда не знаешь, когда тебя поразит какая-то трагедия: во время завтрака в день рождения, на реке Амазонке или на празднике в городе, который больше не разделен стеной. Угождай ему, Рой. И найди собственную дорогу к миру с любимой женщиной.
Утешение от ее голоса, звучащего во мне, способность моей матери упорствовать неизвестно откуда не могли преодолеть горе оттого, что слова озвучивал не ее рот, ее губы доносили до меня сказанное, при этом она держала нас с отцом за руки. И тут, чтобы не заплакать, не открывать Новый год, любимый мамин день в году, слезами, я шагнул вперед и обнял отца. Он попытался вырваться, но я не отпустил
