Современная семья - Хельга Флатланд
Маме выписали успокоительные, и пока я читала ей отрывки статей, изредка вставляя свои комментарии, она уснула. Я подождала некоторое время, чтобы убедиться, что мама крепко спит, потом подоткнула одеяло, устраивая кокон, как мы с Лив это называли, когда были маленькими. «Мамочка, сделай нам кокон», — просили мы, чтобы она плотно подоткнула одеяло со всех сторон и мы лежали, как куколки. Мама сейчас похожа на ребенка. Я тихонько погладила ее по влажному и теплому лбу.
Выйдя из больницы, я села на скамейку у входа. Мне не хочется возвращаться домой к Симену, поразительно, что я даже не позвонила ему рассказать, что случилось. По правде говоря, моей голове и телу впервые за долгое время стало легче, вот уже несколько часов я свободна от движущихся по кругу мыслей о себе, Симене и нашем бездетном будущем; меня заботило только случившееся с мамой, и это привело меня к раскрепощающему осознанию собственного эгоизма — точно заново обнаружить, что и у других людей бывают проблемы. Мне вспоминается папино выражение лица в больничном коридоре, его явное облегчение — и не только оттого, что у мамы не нашли ничего серьезного, и как поэтому было стыдно маме: она нечаянно выдала свой страх, который старалась скрывать. Конечно, ей страшно, думаю я про себя, конечно, он тревожится о ней и последствиях для нее. И дело не в том, что мой внутренний ребенок радуется, убедившись, что родители беспокоятся друг о друге, в этом плане я не питаю надежд, меня переполняет сочувствие к ним обоим. Я пробую представить себе нас с Сименом через тридцать лет. Раньше мне казалось, что наша жизнь будет так переполнена событиями, темами для разговоров, занятиями, что мы никогда не превратимся друг для друга в привычку. Сейчас я уже отчетливо представляю, как мы будем молчаливо сидеть за завтраком, лишь изредка повторяя сказанное много раз. Думаю, мне было бы тяжелее перенести это, чем если бы Симен вдруг упал замертво во время разговора и мы навсегда потеряли друг друга.
Впервые я не испытываю ни злости, ни горечи, ни грусти при мысли о разводе родителей, мне жаль их и их утраты, и тоскливо наблюдать, как они разрываются между сожалением о том, что приходится оставить друг друга, и параллельным — более острым — желанием чего-то иного, большего.
Праздники растворяются в гормональной карусели. Я выхожу из себя, то и дело смеюсь, меня переполняет отчаяние и такая нежность, что не знаю, куда деться. Гормональные таблетки, которые я принимаю ежедневно, чтобы совладать со своим дисфункциональным телом, свирепствуют в каждой моей клетке и мысли, и промежуточных вариантов нет. Я отдаю себе ясный отчет, но ничего не могу с этим поделать, контроль утрачен. Но так даже легче — расслабиться и дать волю эмоциям.
«У вас есть право на три попытки, которые будут оплачены государством», — прямо в канун Рождества сообщил нам с Сименом доктор. Мы сидели в его кабинете, и Симен не произнес ни слова, пока доктор описывал нам процесс искусственного оплодотворения. Я ощущала отвращение Симена, и мне самой казалось абсурдным сидеть и слушать, как кто-то объясняет чисто механически, что должно быть естественными, интимным опытом создания нашего собственного ребенка. Надежды больше нет, наш ребенок будет зачат в лаборатории, в пластиковой чашке. Я погуглила картинки; трудно представить себе более далекое от теплых тел в теплой постели, переполненных теплым чувством надежды: маски, пластиковые перчатки и шприцы. «Но если это наша последняя соломинка, значит, надо попробовать», — полувопросительно сказала я, когда мы вышли. Симен кивнул. «Наверное, да, — произнес он и тут же поправился: — Конечно, надо. Но тебе же будет плохо от всех этих побочных эффектов». — «А терпеть их придется тебе», — улыбнулась я.
Но Симен не хочет терпеть ни их, ни меня. Он уходит минимум по четыре раза за день, и я тоже не в состоянии сдержаться. «Если ты перестал надеяться, — кричу я ему в спину, — зачем ты вообще со мной возишься? Никто не заставляет тебя жить со мной; может, просто пойдешь и найдешь себе женщину, которая даст тебе то, что ты хочешь?» Симен ничего не отвечает — как и на мои признания в любви, которые начинаются несколько секунд спустя, как только меняется мое настроение и мысли и я принимаюсь рассказывать о том, какой он терпеливый, и как ему тяжело со мной, и как без него я бы ни за что не справилась. «Ты для меня все, — повторяю я. — Правда все, поверь мне». Я догадываюсь, что проблема не в том, что Симен мне не верит, скорее наоборот, он знает, что весь этот год я держалась только за него, у меня больше нет других вариантов; из-за этого Симен стал нервным и беспокойным. Теперь я просто не могу уйти от нее — так, наверное, он говорит своим друзьям, — не хочу быть ублюдком. И чтобы Симен остался, я одновременно пытаюсь подольститься к нему, произвести на него впечатление и разыграть ту единственную карту, что есть у меня на руках, — его сострадание и совесть. Ведь Симен — хороший и правильный, и если он бросит меня сейчас, потому что я не могу иметь детей, это превратит его в такого человека, каким ему не хотелось бы стать, каким он не хотел бы себя видеть — и ни в коем случае не хотел бы представать таким перед другими людьми.
Отправляю всей семье сообщение о том, что я заболела. Останусь дома во время традиционных семейных посиделок, которые мама с папой по-прежнему устраивают вместе, у его брата и ее сестры и дома в Тосене; они даже Новый год встречают вместе у друзей. «Это какой-то недоразвод», — сказала я Симену в первый день Рождества. То глубокое сочувствие, которое я ощущала, сидя на скамейке перед больницей в Уллеволе, теперь почти исчезло из-за их поведения и перепадов моего настроения, и нормальные на первый взгляд вещи полностью выводят меня из себя. Мне хочется выплеснуть негодование за пределы своего тела, и я ищу, на что бы направить его взрывную силу. «Наверное, они уже
