KGBT+ (КГБТ+) - Виктор Олегович Пелевин

Еще как.

По стадиону прошла волна ужаса, и меня самого прохватило им до глубины души – так невыносимо точен оказался лазерный луч моей мысли.

Словом, это был один из тех легендарных врубов, которые оставляют в душе незаживающий след и приносят доход еще много-много лет.

Эта тема сопровождала меня всю жизнь. Впоследствии, конечно, я развил и дополнил ее. Причем для разных аудиторий я делал разные финалы, и вбойка менялась вместе со мной.

В начале карьеры я, как и все стильные вбойщики, косил под демона и выдавал свой нейрострим с эдаким адским хохотком, от которого у паствы тряслись поджилки. Творец-катастрофа. Это было круто.

Позже, став умнее и покопавшись в источниках, я стал понимать, что за бездонную тему я открыл.

Некоторые мысли, приходившие мне в голову, трогали меня до слез.

Вот, например, женщина рожает детей, думал я. Она делает их из себя, но остается после этого жить рядом с ними – и помогает им коекак пристроиться в мире. А наш творец распался на нас, перестав быть тем, чем был прежде.

Он исчез, став всеми нами. Он не может больше нас любить, потому что мы и есть его любовь, излитая им в пустоту вечного одиночества. Мы не можем ни отблагодарить его за это, ни проклясть. Мы можем только одно – быть тем, что мы есть…

Именно эта последняя догадка оказалась смысловым фракталом невероятной глубины. Объясню, что я имею в виду, позже.

Конечно, сама тема древней катастрофы была впервые найдена не мной, хотя я нащупал ее в сказке Андерсена совершенно независимо от предшественников, в тот самый день, когда мы с Гердой впервые соединились на камышовых матах в «Голове Сталина» (забытый вождь, прости наш грех – и стейки из твоей прокуренной плоти прости тоже, ибо мы ели их перед тем как согрешить).

Врубу про катастрофу больше лет, чем пирамидам. Он проходит невидимой нитью сквозь культуры и души, и уже из самой его распространенности ясно, что мы имеем дело с чем-то фундаментальным.

Поэтому всего через год, изучив матчасть, я пробивал эту тему уже по-другому:

Он взорвался и распался на нас. Мы знаем про это где-то очень глубоко, поэтому в каждом сердце есть осколок зеркала, отражающего смерть бога. И все мы – одновременно свидетельство его смерти, отчет о его полной катастрофе, но и надежда на его обещанное столько раз воскрешение.

Мы умираем, потому что умер он. Но мы летим, все еще летим через космос… И если его смерть стала нашей жизнью, быть может, наша смерть вернет к жизни его? Вселенная снова сожмется в точку – и он воскреснет?

Разве было бы нам дело до его воскрешения, если бы воскресал кто-то отличный от нас? Может быть, воскрешение бога заключается в том, что все мы снова станем одним?

Мы были прежде единым существом. Потом мы стали многими и разными. Но когда-нибудь – я верю в это всем своим разбитым сердцем – мы сольемся вновь.

Мы все: люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, морские звезды, чеховы и толстые, чайковские и жуковы – все души сольются в одну… И ты, мой милый слушатель, тоже есть в списке, так что не переживай. Это обязательно случится…»

Оптимистический финал этой вбойки был красив. Когда я пропускал его сквозь сердце, я верил в него на сто процентов. Даже глупо так ставить вопрос. Я был этим стримом сам, и мои свидетели знали это самым верным образом, потому что становились на время мною.

Мема 7

Вбойщик!

Выступая перед большой массой затюканных людей без баночной перспективы, следует помнить, что они хотят просто отдохнуть: или как следует поржать, или поплакать, но сладко.

Пугать их не надо. Им страшно и без тебя.

Жизнь бессмысленна и зла, изменить это невозможно при всем желании – и больше всего наши братья и сестры нуждаются в душевной анестезии.

Их утешают красивые сказки и надежда протиснуться в вечность хоть тушкой, хоть чучелом.

Значит, надо ее дать. Художника кормят именно за это.

Искусство продается лучше, если у него оптимистичный финал. Продажный (в хорошем коммерческом смысле) художник обязательно постарается натянуть его на оскаленный череп бытия.

Когда я гнал майндстрим с этой вбойкой на баночников (да, я выступал и перед ними тоже), финал был другим.

Дело в том, что обитателям подземных таеров совсем не страшно жить.

Им скучно. Они столетиями висят в пузырящейся кислородом вечности, где им не грозит ничего – поэтому и нанимают вбойщиков с нулевого таера пощекотать нейроны запахом близкой смерти.

С чем я и помогал, заканчивая вбойку найденным нейросетью стихотворением карбонового поэта Хосе Горостисы в машинном переводе:

…непрерывное упрямое умирание

живая смерть

казнящая тебя, господи,

в твоих безупречных ваяниях,

в камнях и розах,

в солнцах,

в сгорающей плоти,

как зажженный песней костер.

сон,

осколок, поражающий глаз,

и ты, ты сам,

погибший, должно быть, эоны назад

не сообщив нам об этом.

мы остатки, обломки, крошки тебя,

живущего до сих пор,

как исчезнувшая звезда,

подделанная собственным светом,

пустым светом без солнца,

прячущим

свою бесконечную катастрофу…

Это настолько сильный стих, что почти всякий мозг узнает в нем свое, важное, резонирующее на многих уровнях сразу. В чем тут дело, я понял значительно позже.

А пока я пропитывался словами Горостисы – и переплавлял их во вбойку, завораживающую таким космическим трагизмом, что не нужна была даже рептильная стимуляция. Тем более что для баночных слушателей ограничения на нее гораздо строже.

Верил ли я в «Катастрофу» сам? В смысле, не во время стрима, а, например, проснувшись летней ночью и увидев высокую звезду в своем окне?

Не знаю, друзья. Честно. Я художник.

* * *

«Катастрофа» сделал меня настоящей звездой. Я поднялся в чартах на третий номер и висел там долго-долго. Теперь меня знали все.

Дело было не только во мне. Успех в искусстве – социальный феномен и всегда связан с безрыбьем вокруг. Вернее, со способностью поставить это безрыбье раком.

Пока я работал над «Катастрофой», мои конкуренты занимались, в общем, ловлей блох. Причем ловили