Избранное - Андрей Гуляшки
— Милчо, — сказал он (односельчане почти все звали меня Милчо), — сейчас, сынок, я отведу тебя на то место, где до полудня текла Марина лужа. Потому что теперь Мариной лужи там нету.
Я нагнулся к нему — проверить, не пахнет ли от него ракией. Еще с детства я помнил, что он имел слабость к спиртному.
— Ты не думай, что я ума решился, я дело говорю! — рассердился бай Станчо. Он был самолюбивый человек, к тому же бригадир и не терпел насмешек.
— Как это ее нету? — спросил я. Никогда я не любил глупых шуток. Пускай бай Станчо старше меня на двадцать лет, это все равно не дает ему права тащить меня за руку, как малое дитя, и говорить мне всякую чепуху.
— Вот так — нету! — пожал плечами бай Станчо. — Ушла. За какой-нибудь час. Я послал своих людей на поливку — ведь речка протекает как раз между моим полем и полем второй полеводческой бригады. Была ихняя очередь поливать, но они все мешкали. Я и говорю своим: «Ну-ка, обгоните их! Пока они раскачиваются, мы напоим хотя бы четверть поля!» Так я им сказал, а сам сел под Цонковым вязом и закурил трубку. На душе у меня было отрадно: сделаешь земле добро, и она в долгу не останется. Эту науку я знаю от отца, а он от своего отца. Выкурил я полтрубки, гляжу, бегут ко мне мои люди, которых я послал пустить воду. Чего-то кричат, руками машут, зовут меня…
Она была неширокая — женщина могла через нее перепрыгнуть, приподнят юбку; и неглубокая — помнится, в самых затененных бочагах вода редко доходила мне до плеч; и недлинная — не больше двадцати километров. Ее бассейн состоял из нескольких извилистых ручьев, пересыхавших в первую же летнюю жару. Такой была наша Марина лужа.
Но она обладала одним качеством, каким не может похвалиться ни одна из рек в нашем районе, околии и даже округе. Самым чудесным изо всех чудесных качеств в мире — постоянством… Именно постоянством.
Много ли стоит река, которая весной ревет, как буря, широкая, полноводная, буйная, а летом до того пересыхает, что становится похожа на жалкий ручеек. Польза от такой реки невелика.
И отдаленно не напоминала ревущую грохочущую бурю наша узкая и мелкая Марина лужа! Какой она была весной или поздней осенью во время больших дождей, такой она оставалась и в самые душные августовские дни, в зной и в засуху. Скромная подружка людей и земли, всегда постоянная и ровная в своих чувствах.
Когда-то очень давно, в другое время, живущее только в воспоминаниях, она вертела большой белый шершавый камень мельнички моего отца, поставленной, наверное, дедом моего деда в незапамятные времена. С этого начинался и на этом кончался — говоря современным языком — ее «полезный народнохозяйственный эффект». А теперь, стремглав сбежав на равнину, оставив позади густые тени буков и тишину, вырвавшись из объятий папоротников, мхов и кустов ежевики, прошумев мимо того места, где десять лет назад стояла столетняя мельничка, она, в полном согласии с новыми взглядами людей и с новым понятием «народнохозяйственный план», наполняет своими водами (необильными, но всегда постоянными) наш сельский пруд, орошает часть наших полей, засеянных пшеницей и люцерной, поливает наш сад — яблони и персиковые деревья, поит наши огороды… А сколько еще благ мы получаем в виде «гарнира» к «полезному эффекту»! Это жирные карпы, разведенные в пруду, это электростанция, дающая свет нашему летнему кино и зажигающая лампионы вокруг нашего спортивного «комплекса»… Да, еще и прачечная, разумеется построенная на краю села, и баня рядом с ней, где вода так нагревается на керосиновой печке, что, когда тетя Сандовица выходит из этой бани, щеки у нее становятся словно красные яблоки в нашем саду…
И эта наша красавица и благодетельница вдруг исчезла, как в сказках «Тысячи и одной ночи». Собственно, исчезла вода, а влажное русло темнело между низкими зелеными берегами — каменистое там, где речка спускалась с гор, тенистое и песчаное на равнине. Наши сельчане уже набежали, рассыпались по обоим берегам, и наверху и внизу. Они разглядывали землю и ковырялись в ней лопатами и кирками.
— Может, в том месте, откуда она вытекает, провалилась земля, — сказал уныло бай Станчо и развел руками. — Я слышал про такие чудеса. Откроется бездонная ямища. — и конец. А потом вода опять явится, к примеру, километрах в ста оттуда, в другом округе, скажем.
— Или в другом государстве, — засмеялся я.
— Пусть и не в другом государстве. Пусть в другом селе — все равно не у нас, так ведь? — Он подкрутил усы и посмотрел на меня исподлобья: — Я привел тебя, чтобы ты сказал свое слово как человек ученый. Мне не до смеха.
Мы стояли под Цонковым вязом, в полусотне шагов от того места, где два часа назад журчала и плескалась чистая горная вода. Беловатый парок над пшеничным полем обозначал извилистую линию безводного ложа реки.
— Мне не до смеха, — повторил в сердцах бай Станчо и стал набивать табаком глиняную трубку. Тяжелые уверенные руки этого плечистого здоровяка, узловатые, большие, как лопаты, подрагивали, словно жилы и мускулы вдруг размякли; резаный табак выскальзывал из пальцев и падал на землю.
— Дай, — сказал я. Я взял кисет у него из рук и набил трубку. От глиняной трубки шел терпкий запах никотина.
— Это большой удар для всех нас, — сказал он со вздохом, медленно выпуская едкий дым. — Одно дело добывать хлеб с поливной, другое — выколачивать его из спекшейся земли. Я так дрался за эту землю именно потому, что она у воды; все перелаялись из-за нее в совете, и вот на тебе!
— Бай Станчо, — прервал я его, — ты когда-нибудь лазил в тот проход под скалой, откуда вытекает вода?
Бай Станчо помотал головой.
— Мальчишкой я залезал туда с сыновьями Тодора Пантова, лекаря, того, что держал пчельник на Лесковой поляне.
— Он давно помер, — сказал бай Станчо.
